Феодора - Пол Уэллмен

— Твое имя, малышка? — спросил он.

— Феодора, — она чарующе улыбнулась в ответ. — Не соблаговолит ли знаменитый Трибониан провести вечер со мной?

Законовед был поражен.

— Откуда тебе известно мое имя?

— По слухам.

— И что же говорят эти слухи?

— Что Трибониан — самый красивый мужчина при дворе императора.

Он засмеялся, очарованный:

— Маленькая выдумщица! Ты, должно быть, слышала, как Хиона приветствовала меня. Но у тебя неплохо получилось, и я остаюсь с тобой. Я должен познакомиться с такой находчивой девушкой поближе.

Другие гости поудобнее устраивались на своих ложах, принимая полулежачее положение, опираясь на левое предплечье и оставляя свободной правую руку. Взгляды всех были устремлены к центру зала, ноги вытянуты вдоль ложа, образуя, таким образом, круг. Деликаты изящно расположились рядом с каждым гостем.

Наконец Хиона и Каппадокиец заняли свои места на центральном ложе. Острый глаз Трибониана отметил, что префект весьма походит на дикого вепря из его родной варварской провинции.

Он перевел взгляд с хозяйки и префекта на других гостей. В общем кругу он заметил смуглое лицо Экебола, вытянувшегося рядом с белокурой девушкой, которую звали, как сообщила Феодора, Хризомалло. Был здесь и Сильвий Тестор, уже пьяный, со своей всегдашней вкрадчивой улыбкой, поглаживающий округлые бедра спутницы, которую, как выяснилось, звали Антонина. Он заметил здесь и старого Гермогена, ведавшего дворцовыми церемониями, и философа Филона, поэта Менда, и многих сенаторов, эстетов, военных — со всеми Трибониан был знаком.

Это было действительно избранное общество, и юрист почувствовал себя польщенным — приглашение на такое исключительное торжество много значило.

Внезапно вновь зазвучала музыка. Двое кравчих в набедренных повязках внесли меха с вином, и обнаженные мальчики немедленно покинули свои места у стен.

По древнему обычаю, хозяйка должна была первой испробовать вина, чтобы убедиться, что оно не отравлено. Хиона наполнила первый кубок, высоко подняла его и осушила до дна. Затем были наполнены кубки гостей, и мраморные тела мальчиков замелькали между ложами, разнося гостям и их подругам первые чаши.

По мере того, как они пустели, беседа оживилась, музыканты продолжали играть, мальчики поднесли к каждому ложу небольшой столик для яств.

Первое кушанье подавалось на блюдах уже разделанным так, чтобы его можно было есть одной рукой; это был лобан, рыба, считавшаяся самой изысканной, приготовленная в таком неописуемо пикантном соусе, что вызвала общий восторг. К рыбе, как и к прочим блюдам, на протяжении всей трапезы подавались ломтики хлеба, о которые можно было вытереть пальцы, а при желании — обмакнуть в соус.

Музыка продолжала звучать, разговоры и смех не умолкали. Блюда с рыбой унесли, и мальчики подали каждой паре чаши с ароматной водой и салфетки, о которые следовало вытереть пальцы, чтобы на них не осталось ни малейшего запаха, мешающего оценить следующее. блюдо, которое представляло собой искусно приготовленных куропаток и уток.

Еще одна смена чаш с ароматной водой — и настала очередь третьего блюда: жареный барашек и говяжье филе в подливе, вкус которой мог поразить воображение любого эпикурейца.

Было бы чересчур утомительно описывать каждое кушанье. Достаточно сказать, что в эту ночь Хиона подала гостям пятнадцать различных блюд, и к каждому полагалось свое вино, как нельзя более гармонирующее с яством.

— Настоящий лукуллов пир! — воскликнул Экебол, обращаясь к Сильвию Тестеру. — Клянусь святой Македонией, покровительницей куртизанок, нам будет что вспомнить!

Рука Экебола, по мере того как разогревалась его кровь, все смелее поглаживала восхитительные выпуклости Хризомалло. Девушка не противилась, а, скорее, поощряла эту откровенную ласку, улыбаясь ему через плечо.

— Нам позавидовали бы даже во дворце, — отозвался сборщик налогов, целуя Антонину.

— Во дворце никогда бы не смогли подняться до таких высот, — улыбнулся им Трибониан, — а что думаешь ты об этом вечере, маленькая Феодора?

— Что вы еще и не начинали наслаждаться всеми его прелестями, — отвечала она.

— Какими же это? — спросил Трибониан только для того, чтобы услышать, что она ответит.

— Всеми!

— Ты имеешь в виду любовь?

— Если вам так будет угодно… — из-под длинных ресниц блеснул призывный взгляд.

В эту минуту Экебол, уже достаточно разгоряченный, распростер Хризомалло на ложе и с жадностью припал к ее губам. Другие гости вели себя так же: открыто ласкали девушек, посмеивались, нашептывали им всякие любезности, пошлепывали, пощипывали их, в то время как девушки потворствовали самым бесстыдным поползновениям.

Пик неприличия был достигнут в тот момент, когда опьяневший и уже не владеющий собой Иоанн Каппадокиец начал открыто домогаться Хионы и настаивать, чтобы она отдалась ему прямо здесь, в центре зала, на глазах у гостей. Но фамоза, чей рассудок никогда не затуманивался ни вином, ни страстью, знала, как можно справиться с мужчиной, ублажив его лестью и посулами; смеясь, она отклонила притязания Каппадокийца.

Насупившись, префект снова налег на вино, но хорошее настроение вновь вернулось к нему, когда он увидел, как старый Гермоген, неуклюжий и грузный, свалившись со своего ложа, взбирается на него, поддерживаемый деликатой, поднимая при этом сначала свой необъятный зад, словно вол на пастбище.

Трибониан с усмешкой наблюдал все это. Хоть он и высоко ценил удовольствия, у него был утонченный вкус, и гораздо больше, чем остальных, его интересовала девушка, сидевшая рядом, в которой он угадывал что-то особенное, отличающее ее от остальных. Однако он не принял ее осторожного предложения удалиться с ним в одну из многочисленных спален, — а, напротив, повел шутливую беседу.

— Любовь? — повторил он, подхватывая ее игру. — Ну и что же такое, по-твоему, любовь?

— Это венец чувства, высший экстаз.

— Сильнее, чем религиозный?

Видя, что он расположен к разговору больше, чем к чему-либо другому, Феодора повернулась к нему и устроилась поудобнее.

— Я знаю о религии совсем немного, — ответила она, — но человек, которому она необходима в жизни, по-моему, достоин жалости. Он либо неумен, либо у него пустая душа.

— Любопытное замечание, особенно из уст куртизанки.

— Куртизанке платят за ее тело. А за свою душу она могла бы получить вдвое больше, поскольку и православие, и монофизиты хотели бы завладеть ею.

Трибониан засмеялся:

— Богословие — опасная тема. Давай-ка вернемся к любви, с которой мы оба знакомы поближе.

Феодора рассмеялась, и ее смех показался ему обворожительным.

— Любовь — это прекрасно, но это еще более опасная тема.

— Почему же, Феодора?

— Потому что люди считают ее чересчур возвышенной. По крайней мере, мужчины убеждены в этом.

— А женщины думают иначе?

— Мужчины стараются убедить женщин в этом, и женщины им подчиняются, нередко к собственному разочарованию. Но я все же уверена, что женщины гораздо более трезвы в своих суждениях о любви