Взлетают голуби - Мелинда Надь Абони

Странно, что именно в этот вечер мы играли в «Монополию», не знаю даже, любил ли хоть кто-то из нас эту игру, кажется, нет, но мы сидели за столом, перед нами была доска, мы бросали кости, брали прикуп, отец несколько раз подряд попадал в тюрьму; если мы вообще играли во что-нибудь все вместе, то тогда уж в карты, чаще всего в роме́, и матушка все время выигрывала, а отца ужасно выводило из себя, что ей так везет; но в этот вечер никто не думал о выигрыше, главное в том, что мы у себя, в четырех стенах нашего дома, мы еще раз дали волю своим чувствам, отец язвительно прошелся по этим Käsigen[36], ишь засели в своих Альпах, специалисты по сердечным болезням, едят творог, у которого даже вкуса нет никакого, что с ним делать, с этим творогом, говорит отец, разве что, ха-ха-ха, размазать хозяйке дома по физиономии, говорит он, бросает кости, шестерка (и покупает себе дом во Фрейбурге, ну, точно не самое удачное вложение, говорит Номи), я это как бывший мясник вам говорю, знаете, зачем надо швейцарцам все перемалывать до неузнаваемости? Для них нет ничего ужасней, чем грамм жира: если им на глаза кусочек жира попадется, они в этом видят перст судьбы, подумать только, сколько в этом кусочке колестерила, и вот эти домохозяйки в одиннадцать дня еще сидят в кафе с аккуратными, волосок к волоску, прическами, все вместе höcklet, сидят, стало быть, и языками мелют, обсуждают, на какие курсы пойти учиться или куда будущей зимой поехать кататься на лыжах (матушка тем временем покупает водопроводные насосные станции, электростанцию, канатные дороги; пожалуй, она тоже с удовольствием посидела бы как-нибудь в кафе, в одиннадцать утра, за чашечкой кофе); стоит вообще-то продолжать игру? – говорю я, а почему бы и нет, только что начали, а знаете ли вы, что у них сервелат, швейцарскую национальную колбасу, делают изо льда, зельца и добавляют много-много дешевых приправ, все мелко-мелко нарублено и как следует перемешано, потому что швейцарцы не хотят знать, что они едят животных, и в конце перед тобой лежит такая бежевая колбаса, Wurschtli, в которой и намека не найдешь на то, из чего она сделана на самом деле (отец покупает по гостинице во Фрейбурге и в Ла-Шо-де-Фон, это же никогда не окупится, говорит Номи, увидим, отвечает ей отец), но разве это кого-нибудь интересует? – спрашивает, ни к кому не обращаясь, отец, и еще: почему нас тут никогда не зовут в гости, а если зовут, то только на Wienerli, сосиски, с картофельным салатом, и почему здесь собак пропускают вперед (мы с Номи смеемся, потому что отец пинает ногой воображаемую собачонку), ты здесь спокойно можешь копыта откинуть, и тебе устроят приличные похороны (дома, в Воеводине, отец не устает твердить, что в Швейцарии во всем порядок, там-то уж не перепутаешь, где тротуар, а где проезжая часть, и деревья в Швейцарии не растут, где им вздумается), и отец бросает кость так, что она улетает прочь со стола, и тогда он рукой сметает все с доски, у него уже нет никакого желания продолжать игру, зато он настроен восторгаться достижениями своей культуры, у нас если творог, так это творог, сказка, а не творог, рассыпчатый, ароматный, а наша колбаса с перцем во всем мире славится, знайте! – даже американские кинозвезды нашу колбасу едят, а уж гостеприимство наше! Мы, венгры из Воеводины, гостеприимнее, чем венгры, которые в Венгрии живут, а язык у нас, он даже для тех, кто кучу университетов закончил, все равно загадка; матушка вдруг прерывает отца и говорит тонким голосом: вот только неприятно, что нас бросает в пот, когда мы говорим по-немецки, а бросает в пот нас, скорей всего, потому, что мы знаем, что говорим неправильно, как ни стараемся, и матушка смотрит по очереди на всех нас, и глаза у нее круглые, словно она поняла причину того, что ее так шокировало, – перед нами доска, бумажные деньги, фигуры, костяной кубик; слова матушки ранят нас в сердце: ведь они объясняют, почему отца все время заносит куда-то, – это все от бессилия перед пережитой болью, от унижений, которые прячутся за громкими отцовскими заявлениями (а сколько всего можно было бы сказать о том дурацком недоразумении, что тот, кто с ошибками говорит на каком-либо языке, будто бы глупый человек; ошибки, которые допускают в речи мои родители, на мой слух просто очаровательны; и, кстати, тут уместно было бы сказать, что, когда отец с матушкой беседуют по-венгерски, они словно становятся совсем другими людьми), и тут Номи, будто прочитав мои мысли, говорит: в следующий раз, когда пойдете сдавать экзамен, возьмите нас с собой, мы вам будем все переводить, и тогда тебе не придется потеть, мами, тогда пускай те господа попыхтят, попотеют, стараясь понять то, что вы им рассказываете.

Со второго раза отец с матушкой сдали-таки экзамен на гражданство. Праздник мы не стали устраивать; ну вот, дело сделано, сказал отец, а матушка убрала со стола тетрадки и книгу по страноведению, после чего отец уселся в кресло, матушка примостилась на диване, мы с Номи выжидательно смотрели на них, но отец включил телевизор, а матушка взяла свое вязание. И что? – спросила Номи; что «и что?» – буркнул отец, мы еще не швейцарцы, швейцарцы еще должны проголосовать за нас. Чиновники, во всяком случае, были очень любезны, поздравили нас с успехом, добавляет матушка.

Ты слышишь, как они зовут нас? – спрашивает меня Драгана, wenn du genau hörsch, hörsch du ihreStimme[37], и глаза ее бегают туда-сюда, словно брошенные на стол шарики. Наши дети, наши братья зовут нас, а мы что – и она хватает меня за руку, я должна что-то сделать, hörsch mir zu?[38](Драгана всю неделю, с семи утра до шести вечера, работает у нас на кухне, а по воскресеньям, вместе с мужем, в фирме по уборке помещений), не могу я сложа руки смотреть, как totmachen[39]… или уморят голодом!

Миновал год с того дня, как началась осада Сараева, так сказал вчера, 5 апреля 1992 года, диктор по телевизору.

(Отец, услышав это, вскакивает, в голове не укладывается, говорит он, что прошел год, а там все так же, как было, просто невероятно, и отец подходит к стенному шкафу, невозмутимо-терпеливому, темно-коричневому, открывает дверцу бара, берет бутылку, наливает виски в стакан, идет на к ух ню, к холодильнику, мы слышим, как он вытряхивает из формочки кубики льда, кто-то здесь делает очень большую ошибку, говорит отец, вернувшись в комнату и садясь со стаканом в кресло. Драгана, она из Сараева? – спрашивает Номи, ага, оттуда; сербка она или хорватка, а может, мусульманка? Не знаю, отвечает отец, и знать не хочу, лучше не влезать в эти дела, и переключается на венгерский канал; мы не должны на работе разговаривать о политике, говорит матушка, особенно сейчас, когда ситуация обостряется, – знаете что: мы должны показать людям, что мы сами по себе, что нам до этого нет никакого дела, и тогда нас вообще перестанут замечать, мы будем для людей как пустое место, это самое правильное, и если кто спросит наше мнение, то у нас его вообще нет…)