Изобилие - Роман Сенчин

Предлагал же не брать ту, последнюю. Она и добила. Не запомнил, как дошли до метро, как расстались; быстро запутался в хитрых сплетениях метрополитеновских линий, то и дело засыпал, кое-как, почти в бессознании, переходил из поезда в поезд.

Пить закончили часов в девять, а сейчас метро пустое, в вагонах по два-три человека. Названия станций всё не те, не те… Где же его родной «Цветной бульвар»?

Преодолевая сонливость и одурь, Егоров старается понять, где он находится. Изучает схему метро, слушает объявления из динамика. Наконец понимает, с трудом переходит на другую ветку, дожидается поезда. Ну, теперь уже правильно, он едет домой. Чтоб опять не уснуть – стоит, держась за прохладную трубку поручня.

Хочется холодной водички, хочется в туалет. Ох, как хочется в туалет! Только б дотерпеть. Еще два перегона, а там пять минут ходьбы, и дома. Зря так, зря перепил. Что ж – удачный день: заказали в одной квартире менять разом ванну, унитаз и раковины. Ремонт делать капитальный. Заплатили щедрый аванс. И ребята, само собой, не удержались, взяли водки. Сначала три бутылки на четверых, потом еще две. И надо было завязывать, разбежаться. А вот решили еще одну, на посошок. Эта как раз и добила.

– Станция «Цветной бульвар», – объявил симпатичный женский голос.

Наконец-то! Его родимая!

Створки дверей разлепились, Егоров выскакивает из вагона. Скорее, скорее! К эскалатору. Карабкается вверх, два раза чуть не опрокинулся, потеряв равновесие. Но – добрался. Почувствовал свежий воздух близкой улицы.

И тут Егорова уже поджидают. Наверное, дежурная по эскалатору сообщила снизу. Без лишних объяснений заворачивают к неприметной двери, над которой знакомый бело-синий плафон с надписью.

– Да я… вот здесь вот… ж-живу, – выдавливает Егоров. – Мне… в туалет…

– Шагай давай, – устало подталкивают его концом дубинки.

Егорову вспоминается утро, его роспись в бланке, ощущение значимости, улыбка молодого ефрейтора.

– Я ж… да я – понятой!

Тот, что ведет его, усмехается:

– А я – в курсе? – испанский летчик. Не брыкайся, слушай, шагай живее.

1998 г.

Мы торчим на крыльце клуба, курим. Через открытую дверь слышится какой-то техняк, и там вваливают городские. Нам же катит другой музон.

– Кто там сёдня? – спрашивает подошедший только что Сергулек.

– Ленка, Катька, Маринка, Элька-дачница, – перечисляет не спеша Лёхан (ему, видать, не в лом базарить). – Еще эта, как ее?.. А, хрен с ней. Еще Аленка, Юлька…

– Юльку я забил, – предупреждаю.

Наши телки торчат тут же, на мои слова ржут.

– Забивала!..

– Заткнитесь, твари! – говорю я.

К крыльцу подвалил Миха-дорожник. Он бухой в сиську, в одних трикошках.

– Чё, молодежь, веселимся?

– Вали дальше, урод, – отвечает Редис.

Миха примирительно улыбается:

– Чё ты?..

Михе лет тридцать. Он алкаш-хроник; в прошлом году гусиничный трактор утопил, теперь болтается без работы. Редис его чё-то вообще не может терпеть.

– Ничё, а чё? – злится Редис, его тянет вмочить Михе по морде, но тот вовремя смывается в темноту.

– Презер дырявый, – ворчит Редис, – месяц уже слеги везет. С бати тыщу стряс – все, говорит, сделаю, с лесником добазарился… Еще увижу, урою, блин.

– Да забей, – говорю, – не порти вечер.

Стоим курим. В клубе до сих пор все техняк.

– Эй, Олька, – зовет Сергулек.

Олька сидит на периле, отзывается сожженным спиртягой голосом:

– Чё?

– Пойдем в кусты, а.

– Иди в жопу!

Все ржут. Техняк кончается, и мы ломимся в зал, щас будет звиздатая вещь – «Стюардесса».

А это звиздец! Все прыгают, пол трясется. Воздух воняет духами, потом и водярой. Юлька тоже танцует. Маленькая, пухленькая, из Барнаула. Приехала на лето к бабке. Дементий уже поимел, говорит, что ништяк. В том году она была какая-то недозрелая, а теперь заебитэлз. Херли – в десятый перешла.

После «Стюардессы» какой-то медляк на иностранном. Я тут же схватил Юльку. А, пухленькая, теплая. Класс!

Я ей говорю:

– Ну, ты вообще, Юлёк! Я от тебя хренею!

Она взглянула на меня темными глазами, промолчала. Но видно, что ничё, все ништяк. Я ее обхватил покрепче.

– Я хочу тебя, Юль! Вообще…

Она не освобождается, а наоборот – улыбнулась, положила мне голову на грудь. Мы с ней танцуем. И другие тоже танцуют.

После медляка зажигается верхний свет. Музон вырубают. Тетя Тамара – директор клуба – говорит:

– Ну, вы будете платить или нет?!

Щас танцы каждый вечер, потому что киномеханик дядь Степа в запое, а билет по пятьсот рэ. Звиздец! Платят только городские и кое-кто из наших, у кого башли есть.

– Заплатили, у кого были, – орет Лёхан, – врубай музон!

– Давай, теть Том! – тоже ору. – Чё вечер-то портить?!

– А ну вас! – плюется тетя Тома и уходит к себе в каморку.

Лоб врубает музон. Про морячку песня. Старая, но забойная. Прыгаем. Я рядом с Юлькой. Она делает звиздатые движения. Я хочу ее вообще!

– Редис, пойдем вмажем! – зову Редиса.

Он кивает, прыгает вообще, свистит. После морячки идем на крыльцо. Я держу Юльку за руку. Редис достает из джинсовки пузырь «Русской».

– Погнали в скверик, – говорю я.

– Погнали.

Я, Редис, Юлька и Сергулек идем в скверик за клубом. Скверик клевый. Ранетки растут, какая-то вонючая мелкая травка. Садимся на травку. Редис разрывает закрывашку зубами. Гоним по кругу.

– Я не умею так, – говорит Юлька, когда очередь доходит до нее.

– Учись, – говорю я. – Делай глоток побольше и дыши в себя глубоко. И все заебитэлз будет! Дава-ай!

Она слушается, но потом ахает и охает. Я сую ей в рот кусок конфеты. – Спасибо, – говорит она, когда снова может говорить.

– Всё для вас, лишь бы улыбались…

– Буха́ете? – Это Олька подошла.

Ольке уже двадцатник, ее давно все поимели, даже Воробей из девятого. Она буха́ет, как утка. Худая вся, голосище вообще, но еще ничё так, на крайняк потянет.

– Дайте мне в дэцэл, – просит, – а то башка болит вообще.

– У тебя всегда болит, – ворчит Редис.

– Ну, глоток.

Сергулек говорит:

– А в кусты пойдем?