Изобилие - Роман Сенчин

Ну где же ты, Лен?! Я так замерз, я одинок, я так тебя жду!

Пусто в детском городке, сыплет мелкий снег, налетает порывами ветер. Осень, осень совсем.

И вот она! Идет по тротуару, закутавшись в черный широкий шарф, спрятав лицо от холодного ветра. Торопится. Видимо, что-то серьезное задержало ее, но ничего, она пришла, и, значит, я не пропаду.

– Привет, Лен, наконец-то!

– Привет!

Она поднялась по лесенке, согнувшись, влезла в маленькую избушку. Устало присела на пластмассовый ящик из-под пепси-колы.

– Фу-уф, запарилась! Долго ждешь?

– Почти час, Лен. Что случилось?

– Да мать стирку устроила, а пакет же под ванной, еле удалось вытащить. Даже не пробила, так покурим.

– Угу.

Я уже потрошу папиросы, табак летит на доски пола. Ленка вынула из-под пуховика целлофановый пакет, развязала, мнет сухую траву, измельчает.

– Скорее бы лето, блин! – говорю. – Сходим на опытное поле… Там когда брать можно?

– В июле уже ништяк, – отвечает Ленка. – Дай я тоже забью. По паре косяков хватит?

– Не знаю, шалу́ эту еще не курил – ты же пылью баловала.

Быстро приготовляем четыре косяка. Ленка раскурила первый. Глубоко, в несколько приемов, затянулась, передала мне. Да, надо запасаться травой, если б не Ленка, я бы просто сдох здесь, в этом чужом пока мне городе.

– Нет, так слабая. Из нее кузьмича ништяк пожарить или манаги сварить. Давай паровозик.

Вставляю папиросу угольком в рот, дую, Ленка ловит густой, желто-зеленый дым своим ртом. Потом меняемся.

– Что, пиво выпил уже?

– Угу. Ждал тебя, хлебал со скуки. Хорошо, что пришла все-таки, Лен…

– Как я могу не прийти, что ты? – И она смотрит на меня теплыми, красивыми глазами, мне становится так хорошо, так спокойно… Она, она рядом, она со мной…

– Ленка…

Она улыбается. А вокруг ветер, снег; редкие, хмурые прохожие куда-то спешат, проклинают погоду, мучаются от забот и проблем. Нам хорошо, мы сидим в избушке вдвоем, укрытые от всех, спрятавшиеся хоть на время от этой серой и беспонтовейшей жизни.

– Лен, а давай на дискотеку сходим, в «Юности» сегодня будет. Давай?

– Ну, давай. Сейчас зарядимся… цепанет… Взрывай второй.

1996 г.

Дело к вечеру. Наползает холод, из труб валит густой и едкий угольный дым. Голые деревья, торопливые прохожие, автомобили. Ничего не хочется, никаких мыслей в голове, просто надо куда-то идти, вдыхать дым, смотреть на дома, перешагивать лужи. Багровая полоса на самом краю неба. Вот-вот стемнеет. Скучно.

Вижу пьяного. Он сидит на асфальте около бетонной плиты автобусной остановки. Голова на коленях, лицо спрятано, грязные руки запутались в волосах. Домашние тапочки на ногах, красный, знакомый, с масляными пятнами свитер. Ха, да это же художник Димыч сидит!

Я закурил, подошел, потряс за плечо:

– Димыч, эй!

Руки разжали голову, заросшее, серое лицо поднялось с колен. Бессмысленный взгляд мутных глаз, мокрая борода.

– Акуаа-а… пото-аа…

Я присел на корточки.

– Димон, ты чё? Ну и нагрузился ты!

Глаза его блуждают, непонятные слова текут изо рта:

– Якау-у… пото-аа… дамо-а…

– Чего?.. Давай-ка пойдем! Поднимаемся, Димыч. Во-от…

Он легкий, сухой, послушный. Мы уже на ногах. Потихоньку пошли.

– Давай, Димыч, до дому, до хаты. Ты чё? Трезвяк же! Ты чё?.. Давай-давай, не вались…

– Дава-ааа…

Не хватало еще вытрезвителя. Потом бегай выкупай.

– Давай, Димыч, давай!

Ну и, конечно, патруль навстречу. Трое молодых здоровенных парней, двое в форме, один в цивильном, но с рацией. Сейчас загребут Димона, да и меня в придачу.

– Так, остановились! – приказывает главный, по погонам – сержант.

Я послушно останавливаюсь, изо всех сил держу сползающего на землю Димыча.

– Куда топаем?

– Домой.

– Хорошо попили?

– Я не пил, я трезвый, друга веду…

Сержант усмехнулся:

– Мы его лучше подвезем, удобнее.

Тяжелый смех.

– Да все нормально, дойдем, товарищ сержант. Все нормально… Тут два шага осталось!

– Где проживаете?

Я быстро назвал адрес Димыча и добавил плачущей скороговоркой:

– Все нормально будет, он тихий, придем – и сразу спать. Все будет нормально…

Сержант строго и задумчиво посмотрел на меня, на Димыча, махнул рукой:

– Ну ладно, хрен с вами, идите. Если что – еще попадетесь.

– Да-да. Спасибо…

Дотащились до Димычева жилища, маленькой черной избушки, вросшей по окна в землю. Кривая калитка, заваленный мусором дворик, дверь без замка, сенки, вторая дверь, закрытая на согнутый гвоздик, единственная комната.

Бросаю Димыча на железную скрипучую койку, включаю свет. Холодная печка, завешанное одеялом окно, табурет, стол, на котором тарелка, стакан, шелуха от лука, консервная банка-пепельница, ложка и молоток. На полу несколько пустых бутылок, куча свернутых холстов под койкой, на расстеленной газете краски, склянки с жидкостями, кисти. К стене прислонена новая картина.

– Ауаа-а… – промычал Димыч и вздохнул, погружаясь в сон.

Я сел на табурет, закурил и стал смотреть на картину. Розовое небо, какие-то пальмы, пароходик, веселая теплая вода…

1995 г.

Сергей Борисович возвращался домой, в село Захолмово, из города. Почти стемнело, дул холодный боковой ветер, который ощущался даже в кабине. Тяжелые тучи мчались по небу низко, деревья качались, с них срывало листву и бросало на поля и в кюветы. Старый «Москвич» бежал послушно, недавно отремонтированный карбюратор работал без сбоев. Сергей Борисович думал о хозяйстве: об угле, о запасах картошки, о том, сколько оставить в зиму гусей.

У своротка на Верхнюю Песчанку голосовал человек. Сергей Борисович в задумчивости, машинально остановился.

– До Сосновки подбросишь? – открывая дверцу и уже садясь, как бы лишь для приличия спросил человек.

Опомнившись, ругая себя за неосторожность, Сергей Борисович мрачно ухукнул.

Поехали.

Человек оказался здоровенным мужиком в грязной, пахнущей соляркой фуфайке, в темных очках, совершенно не подходящих ни к погоде, ни к его одежде. К тому же он был слишком общителен для человека, постоявшего на таком ветрище, а запаха водки не чувствовалось.