Одна отдельно счастливая жизнь - Виталий Вольф

И вот, сдав с утра очередную работу редакторам отдела, я вышел на раскаленную от жаркого июльского солнца и потому почти пустынную Неглинку. На пустой улице странно выглядела группка людей, столпившаяся вокруг кого-то у дверей магазина “Охотник”. Проходя мимо них, я из любопытства пригляделся: очень знакомое лицо, сияющие голубые глаза, белозубая улыбка… Гагарин! Вот так запросто, посреди улицы! Без формы! В обычной тенниске, с большим пакетом в руках. Я нерешительно остановился в некотором отдалении, не зная, удобно ли подойти поближе.

В этот момент все начали двигаться через тротуар к машине, стоявшей тут же (марку, честно сказать, не помню – тогда мне было все равно). Гагарин открыл машину, положил пакет в багажник, уже хотел сесть за руль, но в последний момент остановился у открытой дверцы и, все так же широко улыбаясь, неторопливо стал весело отвечать на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон.

Вопросы были особые, профессиональные. О карабинах, мелкашках, спиннингах, наживках и т. п. Видимо, старались показать эрудицию, не ударить в грязь лицом. А главное – разговорить Гагарина, чтобы побыть возле него еще несколько минут.

Тут и я решился подойти поближе. Народу собралось уже человек десять, стояли, облепив машину со всех сторон. И все что-то спрашивали. Гагарин, к счастью, никуда не торопился. Ему, видимо, было даже интересно поговорить вот так, невзначай, со случайными людьми, стоя в центре Москвы, после всех своих триумфальных поездок по миру. Я стоял уже вплотную к нему и не мог оторваться от его необыкновенного, открытого и счастливого лица, от его необыкновенной, какой-то застенчивой и мягкой улыбки, дружелюбной и доброй. Не было в ней ни звездного самодовольства, ни затаенной хитроватости.

Такой абсолютной открытости взгляда я, признаться, никогда раньше не встречал – всегда считалось доблестью выражать взглядом силу, твердость, проницательность. А тут – “вот я весь как на ладони, ничего не таю – берите меня таким, какой я есть!” Мне показалось, что это взгляд человека из будущего – счастливого будущего, где нет ни злости, ни интриг, ни стукачей, ни доносов, ни тщеславия. Я думаю, все мужики, стоявшие вокруг Гагарина эти десять-пятнадцать минут, почувствовали то же самое, что я. Как ни странно, но никто не лез – ни за автографами, ни с фотоаппаратами.

Наконец Юрий Алексеевич стал пожимать руки всем стоявшим рядом. Он как-то смущенно оглядел толпу, сказал: “Все, ребята, спасибо вам, я поехал!” Помахал рукой тем, кто стоял сзади, сел за руль и еще раз, в окно, улыбнулся, как мне показалось, глядя на меня.

Затем толпа расступилась, давая дорогу, и Гагарин медленно отъехал, повернув направо за угол, в сторону Петровки.

Сретенский бульвар, дом 6/1. Знаменитый дом страхового общества “Россия”, который вытянулся почти во всю длину Сретенского бульвара. С легкой руки товарища Терехова, бывшего полковника, а затем, на пенсии, многолетнего управдома этого московского улья дом стал настоящим оазисом искусства в Москве. При помощи кипучей энергии некого инженера Когана здесь было создано около 40 мастерских художников всех жанров, располагавшихся под крышей этого дома. Художники платили Когану, а Коган – Терехову, но все это было очень по-дружески, умеренно. Славу этому дому принесла мастерская Ильи Кабакова, “родовое гнездо советского концептуализма и нонконформизма”.

Неоднократно, поднимаясь в его мансарду, я видел на чердаке процессию хорошо одетых мужчин и дам, осторожно, ощупью ступающих по узким мосткам, проложенным над морем вековой грязи через бесконечный ряд чердачных помещений. Это был вход в святая святых – мастерскую Ильи Кабакова. Я помню, кто-то спросил Кабакова, почему он не сделает ремонт на чердаке или хотя бы лампочки посветлее. Ира Рубанова ответила: “А зачем? Они же идут к самому Кабакову – пусть помучаются! Зато запомнят надолго!” Сам же Илья говорил, что вся эта конспирация для того, чтобы “лишние люди не совались”. Свои-то люди приходили по крыше и влезали в окно, спрыгивая на рабочий стол – как Юло Соостер, предупреждавший о своем приходе грохотом тяжелых армейских башмаков по крыше чердака мастерской.

Илья, по-моему, очень любил Соостера. Он как-то сказал мне, когда я смотрел в мастерской его книги, изданные в “Детгизе”: “Я не тратил время на создание своей особенной манеры рисования. Я взял манеру своего учителя, Алфеевского. Она мне нравилась, и я долго не думал. Главное не манера, а то, что сказать хочешь”. Я хорошо запомнил эти слова, в них мне увиделась суть философии Кабакова. “Само по себе изображение, картинка ничего не значит, если ты не понял, какую мысль оно в себе заключает. Экспрессия, эмоции – это прошлое. Вот смотри: все холодно, спокойно, а внутри – смысловой взрыв”. Со своего скромного чердака на Сретенском бульваре Толя Кабак (так мы звали его в школьные годы) бросил вызов всей истории искусства – и победил.

Возвращаясь к мастерской Кабакова, вспоминаю его всегдашнее гостеприимство, вечные цыплята табака. Огромные блюда с закусками, грудами зелени на длинном столе возле камина, создававшего вечером диккенсовское настроение в темной большой комнате. Помню, как говорили о Вите Пивоварове, который тогда уже уехал в Чехию. Илья тогда был очень открытым человеком, абсолютно без фанаберий, всем помогал чем мог. Все тогда еще только начинали, были скромны и неприхотливы. Но вскоре стали уезжать – кто в Париж, кто в Нью-Йорк, кто в Тель-Авив. К тому же начались странные пожары, что ускорило отъезды. Рядом со мной сгорели за несколько дней мастерские Саши Блоха, Димы Надежина, Юры Смирнова и др. Причины пожаров никто не выяснял. А через пару лет и у меня сгорела мастерская на втором этаже. Потолки там были 4,5 метра, я только сделал ремонт, построил антресоль с лесенкой, где хранились все работы за двадцать лет, в основном графика и альбомы набросков. Туда-то огонь полыхнул в первую очередь – дерево, бумага, сгорело всё. Оставаться там было невозможно, и я обменялся на Мневники, где работал до 2017 года, потом переехал на Брянскую улицу. До сих пор без волнения не могу войти в наш двор со знаменитой дворцовой решеткой, где снимались многие фильмы, где жили Ю. Григорович с Н. Бессмертновой, где после съемок я выпивал однажды с Е. Евстигнеевым и И. Лапиковым.

Вспоминая шестидесятые годы, нельзя не сказать о совершенно бесшабашных, неумеренных и в то же время счастливых застольях того времени. Счастливыми для нас они, вероятно, становились от сознания, что мы все просто так, добровольно, беспричинно любим друг друга, что нам ничего друг от друга не надо, кроме хорошей компании. Считалось тогда, что хороший собутыльник важнее хорошего работодателя или делового знакомого. Помню, как у нас в полуподвальной квартире на Остоженке, возле Зачатьевского монастыря, собирались совершенно разношерстные компании по 35 человек, а мне, за неимением места, приходилось сидеть в дверях, на тумбочке. Стол всегда, естественно, ломился от алкоголя всех сортов, салатов оливье и черной икры в неправдоподобном количестве. Кто-то привозил ее тогда прямо из Азова в литровых банках. Но конечно, за казенный счет “гуляния” были еще масштабнее, продолжались два-три дня, как, например, на некоторых “семинарах” художников, всесоюзных фестивалях или рекламных слётах, организуемых Министерством торговли. Поскольку мне приходилось работать с различными заказчиками, а где-то и лекции читать, круг таких веселых мероприятий тогда был очень широк. Иногда эти “клановые” застолья принимали комический характер.