Хроники Червонной Руси - Олег Игоревич Яковлев

стать?! Хочешь знать мой ответ? Так вот: не быть тебе никогда княгиней! И не мечтай! — Володарь резко вскочил с лавки. — Что ты возомнила о себе?!

В этот миг он её ненавидел.

«На отца вешалась, не вышло, теперь на меня. Страдалицу строит из себя, а сама…»

Не говоря более ни слова, он выскочил из залы, выбежал на крыльцо, кликнул своих спутников.

— Собирайтесь! Нечего более нам тут делать! На пристань идём! На первой же ладье торговой в Тмутаракань поплывём!

Он не обернулся, не посмотрел в последний раз на дом её, не увидел прекрасного бледного лица, выражающего досаду и страдание. Эту страницу своей жизни сын Ростислава перевернул. Перевернул решительно, заглушив душевную боль. Иначе было нельзя.

О плате бухарском вспомнил он уже, когда воротился в Тмутаракань. Встретился с мрачным Давидом, который, разорив несколько ясских сёл и утолив свою жажду мести, теперь беспробудно пил. Халдей по-прежнему таскал к нему портовых девок, но к ним, кажется, расстроенный потерей молодой жены князь покуда не притрагивался. Зато мёд в палатах его тёк неиссякаемой струёй.

В переходе в очередной раз повстречал Володарь пышногрудую армянку. Вольная прелестница похотливо улыбнулась ему, когда же он достал из сумы и развернул перед ней зендянь, ахнула и взвизгнула от восхищения. Она тотчас предложила ему провести с ней ночь, и Володарь после недолгой внутренней борьбы согласился. В конце концов, стоило ему отвлечься от тягостных переживаний. Да и жить как-то надо было дальше, княжить в этом пропитанном ароматами южных плодов и греха городе.

ГЛАВА 19

Игоревич, тряся нечесаной кудлатой головой, явился к Володарю однажды под утро. От него сильно пахло вином и по́том. Склонившись над столом, он заговорил усталым, хриплым голосом:

— Всё, брат! Такое дело! Довольно! Погоревал, попил, и будет! Былого не воротить!

Давид тяжело рухнул на скамью возле окна. Видно было, что он ещё не трезв.

— Ты б умылся, привёл ся в порядок! Негоже так-то вот! — посоветовал Володарь.

— Правильно глаголешь! Тако и содею! — пьяным голосом, размахивая руками, согласился Игоревич. — Ты — молодец, брат! Не то что я! Эх, жизнь! Боже, за что ты мя оставил?! А знаешь, Володарь, Лашин-то мне ить[133] убить тя предлагала! Такое дело! Нет, ты не думай, что спьяну я… несу невесть что! Вот те крест истинный, было се! Хотела, чтоб я братьев ейных в дружину взял, тя убил и один сел в Тмутаракани княжить! Да токмо аз ить не дурак! Касоги сии из мя куклу б содеяли, болванчика! Такое дело! Сами за мя править восхотели! А как уразумели, что не выйдет по-ихнему, Лашин-то и сгубили, ироды! Сперва-то я не разобрался, а топерича понял, всё понял! Все их коварства насквозь вижу!

«Ничего-то ты не понял!» — хотелось крикнуть Володарю.

Удержался, смолчал, сказал только, с опаской глядя на полуоткрытую дверь в ложницу:

— Ты тише говори! Не для чужих ушей молвь твоя!

В ложнице в постели пребывала пышногрудая прелестница. В утренний час она лениво зевала, но к голосам за дверью прислушивалась со вниманием.

Володарь, кое-как выпроводив Игоревича, возник на пороге, с подозрительностью посмотрел на потирающую носик армянку, глухо вопросил:

— Всё слыхала? Так вот: в голову этот пьяный бред не бери. Всё — лжа!

Наложница лишь томно вздохнула, тряхнула иссиня-чёрными густыми волосами и снова лениво зевнула. Володарь успокоился. «Эта смолчит, не разболтает. Ума не хватит ковы строить. Не должно хватить. Вот Таисия — при той бы следовало язычки прикусить. Хитра, непроста жёнка».

Который раз он ловит себя на мысли, что думает о красавице-гречанке. Прошло уже немало времени, а всё никак не покидают его воспоминания о ней. Или она воистину колдунья, ворожея?

Впрочем, Таисия для него теперь стала прошлым. Мало-помалу мысли о ней оставили Володаря, благо дел у них с Игоревичем в Тмутаракани было невпроворот.

На площади перед дворцом каждодневно разбирали они судебные тяжбы, назначали положенные по Русской Правде виры, ездили и плавали за данями в окрестные городки и сёла, следили за торжищем. Но главной заботой для князей было сейчас набрать побольше людей в дружины. Касоги и ясы после недавних Давидовых делишек к ним почти не шли, зато многие люди, служившие ещё Глебу и Олегу Святославичам, приходили охотно. Целовали стяг, клялись в верности, каждый получал добрую бронь, меч, копьё, щит, лук со стрелами.

За хлопотами время бежало незаметно. Прошелестела, отшумела буйной радостью цветения весёлая молодица-весна, на смену ей явилось жаркое лето. И текли в лари серебряные гривны, пополняли сундуки. Игоревич радовался серебру, как ребёнок, потирал руки, Володарь же сразу отсчитывал бóльшую часть и наряжал суда, чтобы отвезти полученные слитки и монеты братьям и матери. Не покидало его чувство, что скоро всё это кончится, что гости случайные они в Тмутаракани, что не закрепиться, не удержаться им здесь прочно и надолго.

…Началось это однажды утром, едва солнце выкатилось из-за высоких холмов и облило город своим ещё ласковым и нежным в столь ранний час теплом.

Володарь собрался на торг, хотел расспросить греческих торговцев, намедни[134] приплывших с товарами из Царьграда на трёх больших хеландиях[135]. Едва успел натянуть рубаху, порты, потянулся за кафтаном, как вдруг шум раздался за дверями. Крики и ругань наполнили княжеские палаты. Простучали по переходу сапоги с боднями. Дверь в покой поддалась и с грохотом разломилась. Воины в бронях, те самые Олеговы людишки, кои ещё совсем недавно клялись в верности, оборуженные топорами и мечами, ворвались в покой. Впереди всех нёсся некий незнакомый доселе Володарю рыжеволосый молодец в лёгком плаще, под которым поблескивали кольца кольчуги.

«Боян! Песнетворец Боян! Лазутчик Ольгов!» — понял Володарь.

В отчаянии кусая уста, он потянулся за саблей.

— Без пользы то, князь! — крикнул ему Боян. — Не управиться тебе со всеми нами! Отдай-ка лучше сабельку вострую!

Сильной дланью ухватил он Володаря за запястье. Князь вырвался, но до оружия добраться уже