Смерть это все мужчины - Татьяна Москвина

Мы стояли немой кучкой на заднем дворе, нам прикатили гроб на каталке. Мы положили сверху цветы. Зачем? В маме появилось волнение. Кажется, она собиралась прочесть стихи, но отложила выступление до поминок. Леонтий заплакал, Валентина стала сморкаться.

– Ну? – спросили крематорские служаки, неотличимые от своих братьев в больницах, складах, задах магазинов и на кладбищах. Это были те же самые мужички, копающие, толкающие и несущие, с глазами, в которых от века пропечаталась верная жена-бутылочка.

– Да, можно, да, – закивали мы, и мужички укатили гроб. Ярлык с него так и не сняли.

Пепел выдавался через неделю.

Поминки по бабушке Федосье справляли на проспекте Просвещения, в квартире Валентины. Эта жилплощадь знаменовала предел материального расцвета Леонтия Кузьмича. Федосья продала дом, Валентина сняла сбережения, Леонтий поехал с шабашниками строить птицеферму – и в результате воплотилась мечта социального человека, трёхкомнатная квартира в кирпичном доме возле метро. Заметьте, не первый и не последний этаж. Невроз «первого-последнего» этажей, о которых иные гневно писали в разменных объявлениях «не предлагать!», объёмно характеризовал позднесоветскую психологию: граждане шугались всяких крайностей и не хотели быть ни первыми, ни последними.

Андрюша собирался кого-то из моих родственников взять в свою машину, но в результате получалась задачка похуже той, знаменитой, с мужиком, волком, козой и капустой. Посадить вместе трёх женщин? Опасно. Маму и папу? Но у них спутники жизни напрягутся. Папу с Галей? Валю с Олегом? Мама обидится. Маму с мужем? Это уже не для моих нервов было, поскольку мама, оказавшись в ситуации психологического комфорта (его бы не было, окажись она вместе с Леонтием или кем-то из его женщин), обязательно стала бы лезть с вопросами к Фирсову. Уехали вдвоём.

Он погрустнел, задумался.

– Что, Фирсов, хороша у нас социальная жизнь, а? Красотища-красотища, от роддома до кладбища.

– Да зло берёт, Аль. Ну ведь можно как-то иначе, не знаю. Этот крематорий… Какая-то фабрика. Так некрасиво, бездушно всё. Гадкое место.

– Как живём – так и мрём. Ты поедешь куда, посмотри в окошко. Всё какие-то развалины бетонные, железяки ржавые – руины советской цивилизации. Я в перестройку сочинила такой вер, понимаете, либр, про коммунистическую идею… Сейчас… Не всё помню. А!

Заносчивой мысли помирать безобразно

Ни креста ни песта

Ни детей ни друзей

По чёрным проулкам

По синей щеке алкоголика

Грязной слезой вытекать

Фальшивой трубою дохрипывать

Задыхаться на сгубленных ею просторах

В реках зловонных тонуть

Ни единого стона жалости

Ни попытки понять

Ни желанья помочь

Положу я тебе много слов на твой гроб

Который сама бы я сделала

– Класс, – отозвался Фирсов. – Энергично. А сейчас что, лучше?

– Наверное, лучше. Только поздно всё. Если бы реформы делали в шестидесятых годах, там ещё человеческий запас оставался от России, здоровые навыки… А, что говорить. Как тебе мои родственники?

– Такое впечатление, что знаю их с детства.

– Посидишь с нами?

– Хорошо, за компанию, конечно, посижу. Хотя глупо не пить на поминках.

– А ты выпей. Доедешь на такси.

– Там видно будет, – туманно сказал Андрюша, в чьей голове быстренько разворачивались всевозможные перспективы дня, идущие в двух направлениях: если он выпьет и если он не выпьет.

Мы приехали позже основного состава, и я первым делом прошла в комнату бабушки.

Железная кровать, сервант, фотографии сына и внуков, герань и «щучий хвост» на окне. Скудно, чисто, хорошо. Всё, что у неё было драгоценного, Федосья мне давно подарила – крошечные золотые серёжки с зелёным камушком и пять серебряных чайных ложечек, сказочно укрытых от Валентины. Она правильно относилась к смерти, не боялась и не звала, а спокойно приготовилась. Единственное, чего она страшилась, – что кипучая и могучая Валя сдаст её в дом престарелых.

Здесь и попрощаемся, бабушка Федосья. Я встану на колени и положу голову на твоё ложе. Благодарю тебя, золотая моя, благодарю за всё – за пышные котлеты и невероятно тонкие блины, за душистое, с причудами, варенье и всегда чистые мои платьица, за сбережённое Евангелие и сказки на ночь, за то, как смешно ты сердилась, когда дождливыми вечерами я обыгрывала тебя в подкидного-переводного дурака, за строгий наказ собирать не меньше трёх кружек черники в день, за юбилейные рублики-монетки, которые ты хранила и мне совала, внучке, за терпенье и необходимую, как хлеб и вода, любовь. Любовь «нипочему», «низачем», «низачто» – а просто возьми из рук, прими как есть, скажи спасибо, и спаси тебя Бог

Я её навещала, привозила гостинцы, но бабушка Федосья ни в чём материальном уже особо не нуждалась, разве что любила чай с фруктовыми добавками и сетовала на барахлящий «ящик». Ящик-телевизор я наказала купить и дала деньги, а эти гадюки явно сэкономили, купили что подешевле. Валя не была законченной сволочью, но Леонтий ушёл от неё лет семь назад, в самый женский кризис, и на кого ей было изливать ожесточившееся сердце? «Забирай свою каргу с моей жилплощади» – думаете, можно удержаться от этих сладких слов, когда перед вами стоит бывший муж? Ну-ну. Желаю успехов в личной жизни.

Валя постаралась. Стол был накрыт в её комнате – самой большой в квартире, метров прям семнадцать. К стене она прикнопила бабушкину фотографию и поставила внизу букет красных гвоздик в хрустальной вазе. Ладно. Родственники уже разливали, и «мой» Фирсов сделал очевидный выбор. Я втиснулась на диван, между ним и мамой с Петровичем. Остальные доламывали стулья.

Мама, рыженькая от хны, к которой питала давнее пристрастие, уверенная в её исключительной пользе, худая, коротко стриженная, мрачная, составляла выпуклый контраст с воодушевлённой, громогласной Валей. Для Вали сегодняшнее мероприятие было чем-то вроде ответственной светской вечеринки. Она объявляла названия салатов и сама порывалась разливать водку – по скверной привычке, обретённой в семилетнем женском одиночестве. В её возрасте мужчину можно было найти разве в зоне или непосредственно у ворот лечебно-трудового профилактория. Сколько же лет Олежке-брательнику? Где-то двадцать три – двадцать четыре. Смотри-ка, уже водку хлещет. Леонтий предусмотрительно сел так, чтобы от Вали его отделяли войска защиты: погранотряд – Галя и нейтральная территория – Олег. Он предчувствовал контуры грядущего скандала. В речах Вали проступала неумолимая тема.

Если речь заходила о том, какая чудесная женщина была бабушка Федосья, Валя намекала, что даже удивительно, как от разных сволочей рождаются хорошие люди, а от хороших людей – всякая сволочь. Когда стали уважительно вспоминать бабушкин возраст и пройденный ею жизненный путь, Валя объясняла, что да, некоторые всю жизнь пашут и отвечают за своих детей и родителей, а некоторые всю жизнь околачивают груши одним местом, и хоть бы им хны. Всплывший в водах разговора покойный дед Кузьма, инвалид Отечественной, померший в пятидесятых, не принёс мира под оливы. Валя указала собравшимся, что дед и бабка жили душа в душу, после смерти Федосья оставалась верна мужу, хотя могла преспокойно отбить такового у соседки, и вообще таких мужчин и женщин больше нет и не предвидится, а кругом одно дерьмо совковое, которое детей бросает, родителей бросает и живёт припеваючи, в отличие от порядочных. Невинное замечание Гали о том, что ливизовская водка что-то испортилась, вызвала тираду Вали, мол, в нашей стране много что портится, особенно мужики, а бабы, кстати, напрасно думают, что можно построить своё счастье на чужом горе и горбу заодно…