Смерть это все мужчины - Татьяна Москвина

– Ну уж ты скажешь, Аль. Я ходил, ничего страшного. Вот, мы пришли.

Слава богу, мастерская была довольно чистой – две комнаты, кухня и даже душ. Художник Ивлев оказался безыдейным жанровым середнячком с искрой юмора – пожалуй, это наилучший вариант кошмара под названием «современный художник». Он добросовестно изображал, несколько преувеличивая реальное запустение, руины Санкт-Ленинграда. Одна картина мне всерьёз понравилась. Осень, палая листва, обшарпанная блочная пятиэтажка, перед входом остановилась усталая женщина, которая, обескураженно подперев щёку и уронив от горя большую хозяйственную сумку, смотрит в пустые окна с потёками белил. Картина называлась «Закрыли химчистку». Какое-то в ней было верное настроение – вот человек хотел что-то улучшить, почистить в своей жизни, всё откладывал, собирался, наконец решился – а химчистку взяли и закрыли. И неизвестно, что теперь будет, и к добру ли затеянный ремонт и переустройство, и где искать другую химчистку, и так жаль потраченного времени и напрасных надежд… Человек перед лицом рока – только в комическом, бытовом измерении. Да, вот так вот боги, не утруждая себя предупреждениями, закрывают свои лавочки, и куда деваться?

– Хорошая картинка – «Закрыли химчистку».

– Да, – отозвался Фирсов, хлопоча над закуской. – У Лёньки целая серия была. «Требуются фрезеровщики» – там бомжик стоит у ворот завода и смотрит на доску вакансий, потом «Купил сыну пианино», где мужичок взмыленный командует грузчиками, и такой он, знаешь, гордый и довольный, но весь в напряге, вдруг опять что-нибудь к чёрту пойдёт… А самая печальная вещь называлась «Ушла из дома и не вернулась». Девушка, счастливая, в белом платье, идёт по лесной дороге, и с ней медведь и заяц, только если приглядеться, видно, что платье порвано, ноги в крови и на шее синяки. Вроде как продал. Жаловался мне, что, пока картина тут висела, у него начались проблемы – нарушение сна, то да сё. Знаешь, с картинами дело такое – открываешь какое-то пространство, и оттуда может что хочешь вылезти. У Лёньки эта девушка была непростая, пограничная, из бродячих… ты меня понимаешь?

– Да, отлично понимаю. А ты сам-то что рисуешь?

– Я сейчас покажу.

Он принёс целую папку, волнуясь и по обыкновению покашливая от стеснения.

– Ты учти – это ни для кого, ни для чего, просто так, когда минутка есть свободная…

– Ни для кого и ни для чего, просто так – значит, для души. А это очень важно. Ужасно интересно, что у тебя на душе.

Фирсов творил с помощью цветных гелевых ручек в школьных тетрадках рисования – самых дешёвых. То были замечательно красочные и уютные узорчатые фантазии из птиц, зверей, цветов, ягод и деревьев. Без людей. На каждый рисунок, видно, уходила тьма времени, так аккуратно и тщательно были выведены все завитушки, изгибы, зубчики и краешки. На обороте листа Фирсов проставлял название и дату завершения. «Лисицы и лисички», 13 января 19… г., «Дуб и рябина», 4 марта 20… г., «Грибной царь», 22 мая 20… г., «Морской кот», 9 июня 20… г.

– Господи, Андрюша, не ожидала. Это прекрасно… Но такое можно в детском саду на стенки вешать, приобщая малышей к русскому духу. Я думала, ты тут сидишь и какие-нибудь эротические грёзы воплощаешь. А ты вон что. Неужели тебе дома даже это рисовать не разрешают?

Счастливый моим одобрением, Фирсов стал объяснять:

– Дома я пользу должен приносить, там другие дела. Ты что, могла бы спокойно видеть мужика, который сидит порожняком в углу и часами рисует грибы и зверушек, как пятилетний?

– Да почему ж нет-то? Кот какой славный – это тот кот, из лукоморья, он с цепи сорвался и ушёл в свободное плавание. И рыб сколько наловил, ай-ай. Молодец, вольный морской кот. Дуб и рябина – это герои нашей грустной песни, да? «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться», и вот, значит, перебрались как-то, сцепились листьями и плодами. Красиво. А вот «Поминальные птицы»-то страшненькие, у них же глаза в клювах, человеческие глаза? Я и всегда знала, что ты талантливый, а теперь уж не знаю, что сказать.

Кажется, он чуть не заплакал.

– Давай, Алькин, выпьем. Я так рад, что мы с тобой вместе и одни, и поговорить можно. Аль, я тебя люблю.

Бледная докторская колбаса, неунывающие шпроты, скучная корейская морковь в пластиковом контейнере. Добротный деревянный стол на толстых ногах. Жалкие декорации малобюджетного жизнеподобного театра.

– Андрюша, считай, что я этого не слышала.

– А ты слышала.

– Ты хочешь, чтобы я тебе поверила?

– Зачем тут верить или не верить, когда ты знаешь, что это правда.

– Не смотри так, это нестерпимо. Ну разве можно смотреть как годовалое дитя – прямо в глаза и не моргает.

– Интересно, если мне нравится так смотреть? У тебя аномальные глаза. Всё время разного цвета – то светло-серые, то голубые, то морской волны.

– А сейчас?

– Сейчас потемнели, как море перед бурей.

– Глаза аномальные, подумаешь. Я вообще ненормальна.

Фирсов не забывал между тем подливать мне горючего.

– Ты нехорошо пьёшь. Быстро и много.

Он удивился. Как большинство пьяниц, он считал, что с ним всё в порядке.

– Обыкновенно я пью. Знаешь, я сколько работаю? Был бы алкашом, послал бы всё к едрене-фене и лежал на диване. Сейчас я вообще не пью, а лекарство принимаю – для храбрости.

– Боишься, а всё равно пристаёшь. Это у вас трогательная черта. И вот уж он, голубчик, на каталке, в инфарктном отделении – и всё ж таки достает силёнок разглядеть, как там сестричка, ничего или так себе.

– А нам положено приставать. По закону. Ничьё – значит, моё.

– Я, по-твоему, ничья?

– Ты абсолютно одна. Как заколдованная. Обведена чертой, и никого рядом не представить, да и не нужно совсем. Я тоже, конечно, не вариант, но я хоть люблю тебя.

– Это ты спьяну говоришь. Завтра забудешь.

– Тебя забудешь, как же.

– Я давно смотрю, как ты напиваешься, и знаешь что? Ты такой симпатичный человек, что и в нетрезвом виде не производишь отталкивающего впечатления. Ты даже хорошеешь, становишься разговорчивее и спокойнее. Ты как будто воссоединяешься с вытесненной частью своей личности – с той, что тебе не нужна в быту, которая тут сидит и рисует и которая, наверное, в самом деле меня любит. Но если тебе для полноценного самочувствия, для объединения разных частей себя нужен алкоголь, то это надёжная дорога никуда, Андрюша.

Речь произвела впечатление, Фирсов опечалился.

– Может, Алькин, и так. Но тогда – будь что будет, я нарочно себя переделывать не стану. Если не пить, я свихнусь. Я не выдержу. Я всем должен, перед всеми виноват. У меня скоро что-нибудь перегорит в голове, и пусть они тогда возятся с придурком. Очень мечтаю: лежать и мычать. Нину бы устроил такой смирный муж, без движений, на вечном приколе – не пьёт, не гуляет. За всё отвечать надо, за жизнь, за детей, за дурищ этих, жёнушек моих, а я не богатырь. Так себе человек. Вот сижу и пью, и пожалуйста, осуждай меня. Да, ты умница, красавица, а я буду себе спиваться понемножку, и прекрасно!