Смерть это все мужчины - Татьяна Москвина

При этих словах Фирсов взмахнул рукой и очень кстати сшиб ополовиненную нами бутылку водки. Ошарашенно посмотрев на лужу в осколках, он поступил решительно: встал передо мной на колени, прямо в водку, и сказал текст, рискующий прослыть бессмертным.

– Алька, давай я тебя трахну? Так хочу, что не могу больше.

Она. Ты не спросил. Не было вопроса.

Он. Какого?

Она. Про то, много ли у меня было мужчин.

Он. Какая мне разница? Ну расскажи, если хочешь.

Она. Нет, не хочу. Вообще ничего не хочу. Время бы остановить, и всё. Занятные вышли поминки.

Он. А знаешь, я заметил, как раз на похоронах и хочется наоборот – чего-нибудь жизненного.

Она. А на свадьбах – удавиться.

Он. Ага. И чего ты боялась? Плохо тебе было?

Она. Я боялась не того, что мне будет плохо, а того, что будет хорошо. Слишком хорошо.

Он. Что потом будет больно расходиться?

Она. Мы что, уже расходимся?

Он. Нет, что ты. Да и некуда. Теперь до пяти лежать можно, до метро.

Она. Так поезжай на такси. В самом деле. Зачем томиться до пяти. Денег нет, что ли? Я тебе одолжу.

Он. Никаких твоих денег я не возьму, и не злись. Хотел бы уйти, так ушёл бы, не волнуйся. Раз ты моя любимая женщина, ты вообще не должна ни о чём волноваться.

Она. Я попробую. Значит, лежу и ни о чём не волнуюсь… Надо платье поднять, мы вона как одежду раскидали. И хорошо, что матрас на полу, а то бы разломали всё к чёрту, точно. Мы с тобой во что-то превратились, правда?

Он. Во что мы превратились? Мы были как есть, мужчина и женщина.

Она. А всё-таки что-то жуткое в этом есть, древнее. Выметает из жизни. Потом надо возвращаться, возвращаться… на прежнее место. А его уже не существует.

Он. Тебя это выметает из жизни? Меня нет. Я как раз чувствую, что живу. Тем более, знаешь, столько лет думал о тебе, мечтал…

Она. Наворожил, значит. Ну, расскажи, сладко ли владеть мной.

Он. Э, ты этого и представить себе не можешь.

Она. Конечно, не могу. Мироощущение человека с хуем мне категорически недоступно.

Он. Ну, знаешь, я тоже не очень понимаю, что вы чувствуете и как вообще живёте.

Она. Как мы можем жить? Не живём – мучаемся. Что за жизнь без хуя-то. Умные люди давно написали – завидуем и грезим, как бы вам его отрезать и себе приспособить.

Он. Ничего, смешно. А на самом деле как?

Она. На самом деле все должны сейчас вот так лежать, как мы с тобой, и ничего тогда не будет – ни зависти, ни страха, ни вражды. Какая у тебя спинка хорошая, мягкая.

Он. Я что-то располнел малость в последнее время. Ношусь по халтурам, ем дрянь всякую.

Она. Это ничего, мы всяких любим – лысых, толстеньких, мохнатых, косоглазых. Это вы к нам придираетесь. Бедные женщины! Ты бы сделал хоть раз эпиляцию или поголодал полгода.

Он. Эпиляция – это что за птица?

Она. Волосы выдирать на теле.

Он. У тебя нет никаких волос.

Она. Нету. Я беспросветно женственна.

Он. Это да. Как тебя муж отпустил? Я бы ни за что. Ты бы у меня из постели не вылезала.

Она. Я сама от него ушла, убежала, вырвалась… Обижал он меня очень.

Он. Сволочь. Ну и забудь про него, похорони.

Она. Ох, Андрюша, я так и сделала. Слушай, посоветуй мне что-нибудь. Мне сильно что-то тревожно… Я обычно сдерживаюсь, но природа у меня там, внутри, могучая, и я, например, подвержена приступам бешеного гнева. И не в состоянии себя сдержать никак. И в гневе я могу ужас что натворить. Пожелать смерти, несчастья, болезни. И так сильно, что оно может сбыться.

Он. И что, многих поубивала?

Она. Нет, что ты, никого. Пока так, по мелочи – разозлишься на человека, а он заболеет, или неурядица какая. Я знаю, что нельзя, нельзя… А вот когда Коваленский вернулся, я потеряла самоконтроль.

Он. Что ты сделала?

Она. Фотографию его ножом проткнула.

Он. Ой, ладно, Алька, ну что за детский сад? Знаешь, сколько женщин гневаются, проклинают, фото жгут, порчу наводят, в поминание записывают? Чепуха. Мы б давно вымерли, если бы это всё сбывалось.

Она. А у тебя нет ощущения, что всё это сбывается? Не кажется, будто что-то неладно у нас с мужчинами? Пятьдесят шесть лет – среднестатистический возраст для смерти. С чего бы это, а? Конечно, исторический фон, реформы, перемена строя, конец империи, всё на нервах, кто спорит.

А всё-таки ни большой войны нет, ни революции, ни голода. И вот помирает мужичок, и как начнёшь разбирать и расспрашивать – обязательно там что-нибудь: брошенные жёны, обиженные любовницы, незаконные дети, разбитые сердца, всегда что-то есть! Ты не знаешь, не понимаешь, что это за энергия – энергия женской обиды, настоящей, коренной, вот оттуда, где ты сейчас был, это же хуже ядерного распада.

Он. Вот я что-то обратно хочу, где я был… кажется, там меня ждут.

Она. Там тебя ждут всегда, можешь не сомневаться. Ты только скажи, что мне делать с Коваленским, как вернуть эту злую волну, которую я послала, обратно.

Он. Отсюда послала? Да, плохи дела твоего бывшего супруга. Горячая какая…

Она. Тихонечко сначала. Не спеши… Так что делать?

Он. Не знаю, ей-богу. Ну в церковь сходи, помолись за его здоровье. А по мне, хоть бы он и окочурился, твой муженёк, потеря невелика, всё, Аль, как хочешь, я на посторонние темы больше не разговариваю.

Она. Правильно, молчим и поём, как лягушки. Славим Всевышнего.

Уснуть нам в эту ночь так и не удалось, да мы и не пытались. К утру привели себя в порядок, оделись, прибрали на кухне и решили выпить чайку напоследок. Было ощущение, что мы уже изрядно прожили вместе. Мысль о скором возвращении домой, нараставшая в умах, сообщала нашим движениям некую драматическую трепетность. Мы говорили приглушённо, осторожно и воодушевлённо, как соучастники удачного преступления, заметающие следы.

– Не понимаю, что ты будешь врать, когда вернёшься. Улик вроде нет – я на похороны шла, так духов не потребляла. Волосы проверь, у меня русые, длинные, ещё обнаружат.

– А какие ты любишь духи? У тебя когда день рождения, кстати?

– Подарить хочешь? Не надо, дорого выйдет. Я всякие «шанельки» люблю, пятую, девятнадцатую… А родилась я, милый, двенадцатого апреля, в День советской космонавтики.

– Овен, значит.

– Овен безнадёжный, рогатый, упрямый, страстный…

– А я тупой Телец, первого мая родился, представляешь?