Эми и Исабель - Элизабет Страут

— О чем ты думаешь? — спросил мистер Робертсон, и Эми отвернулась от окна.

— Не знаю, — ответила она, потому что и в самом деле не знала, как рассказать ему про сияющий, сухой тротуар, про то, как пахнет воздух. — Я так рада, что наконец пришла весна и вообще, — пожала она плечами и снова выглянула за окно, — но это так странно.

— Знаешь, есть такое выражение…

Она услышала, что он подошел к ней сзади.

— Какое? — Эми обернулась.

Он стоял так близко, что она занервничала, боясь показаться ему непривлекательной. Одно дело, когда смотришь на кого-то издали, и совсем другое — вблизи. У того разглядишь слизь в углу глаза, у этого — прыщи на подбородке. И запах вблизи отличается. От мамы, например, когда она близко подходит к Эми — поправить воротник или волосы пригладить, — пахнет каким-то затхлым кирпичом.

— Апрель — беспощадный месяц.

Мистер Робертсон сунул руки в карманы и качнулся на каблуках, позвякивая завалявшейся в карманах мелочью.

— А кто это сказал? — спросила Эми.

— Элиот.

— А кто это?

Ей показалось, что мистер Робертсон слегка рисуется перед ней. Помрачнев, она уселась на подоконник.

— Тоже поэт.

— Никогда не слышала о таком.

Она качнула ногой, задев заслонку радиатора, раздалось неожиданно громкое металлическое дребезжание. Раздосадованная, она прижала обе ноги к радиатору, чтобы звук утих.

— Апрель — беспощадный месяц, — продекламировал мистер Робертсон, — мешает воспоминанья и страсть.[3]Или как-то так — дальше я не помню.

Он медленно направился к столу. Ей хотелось сказать ему: «Вернитесь!» Соскочив с подоконника, она пошла за ним.

— Прочтите мне еще раз, — попросила она, — стих про апрель.

Глаза у него были усталые и добрые.

— Апрель — беспощадный месяц, мешает воспоминанья и страсть.

Она подняла плечи и уронила их со вздохом.

— Что? — спросил он мягко.

Солнце уже село, яркий свет погас, и только кусочек подоконника чуть-чуть желтел под лучом, но теплый весенний воздух по-прежнему струился в окно.

Эми покачала головой и пожала плечами.

— Расскажи мне, о чем ты думаешь.

— Знаете, — она обвела комнату невидящим взглядом, — этот стих про беспощадный апрель. Хороший стих. Ну, я имею в виду, он мне нравится.

— А еще?

Но то, что происходило с ней, нельзя было выразить словами. Она не думала о чем-то, это болело в ней. И боль эта была связана с одуванчиками, с урчанием школьного автобуса, с ароматом воздуха и еще с чем-то таким, названия чему она даже не знала. И с ним, конечно.

— Я рада, что встретила вас, — сказала она наконец, не глядя на него.

— Я тоже этому рад.

Она оглянулась на свои тетрадки и куртку, висящую на спинке стула.

— Можно, я отвезу тебя домой? — вдруг спросил мистер Робертсон.

— Да, наверно, — удивленно ответила Эми.

— Как ты думаешь, никто не будет против?

Она продела руки в рукава и растерянно посмотрела на него, вытаскивая волосы из-под куртки.

— Твоя мама, например, — продолжал он, — не будет возражать, если учитель математики подвезет тебя домой?

— Конечно не будет.

Но она и не собиралась спрашивать маминого разрешения.

— Тогда я только возьму куртку, — сказал мистер Робертсон, направляясь к шкафу позади учительского стола.

Они молча вышли из кабинета.

Сидя в его машине, Эми удивилась, до чего же близко они друг к другу, — автомобиль оказался меньше, чем она думала. Переключая передачу, чтобы выехать с преподавательской стоянки, он задел рукой ее ногу.

— Извини, — сказал он, мельком взглянув на нее.

Она кивнула и повернулась, чтобы посмотреть в окно. Упираясь локтем в дверную панель, она прижала большой палец к губам и сказала только:

— На перекрестке налево, а потом направо.

А дальше они ехали молча.

Когда они пересекали реку по деревянному мосту, под колесами вдруг зашумело, и так же внезапно шум стих. Плакучие вербы появились и пропали, как только машина свернула у болота на Двадцать второе шоссе. Они проехали мимо старой фермы, где только-только зацветал желтеньким куст форзиции. Мимо Ларкиндейлова луга, пестревшего желтовато-коричневыми заплатами на лохмотьях уходящей зимы. Каменная стена, ограждавшая луг, извиваясь, убегала вдаль, к темным, как армейское сукно, елям, чьи ветви все еще клонились долу, будто не в силах забыть долгие месяцы снежного гнета. Правда, немного снега еще осталось — кое-где на обочине сгрудились грязноватые комки, но лента дороги, по которой они ехали, была совсем сухой. Солнце ярким, но уже прощальным светом позолотило пыль на приборной доске.

Она подумала, что ей необходимо пользоваться духами, чтобы не пахнуть мокрым кирпичом, как мама порой.

— А тут — налево, — сказала она глухо, мистер Робертсон повернул на узенькую подъездную дорожку и затормозил возле дома; мотор несколько раз чихнул, словно в нем бултыхались мелкие камушки.

Глядя с прищуром на дом, в котором она живет, Эми пыталась вообразить, каким его видит мистер Робертсон, и ей казалось, что дом похож на ее мать — маленький и блеклый, с белыми шторками на кухонном окошке, словно извиняющимися за то, что не выполнили свое предназначение — символизировать довольство, уют, чистоту… Эми зажмурилась.

Годами она тайно мечтала о другой маме. О маме миловидной и приветливой к людям. Чтобы мама была похожа на мам из телерекламы, моющих шваброй блестящие широкие кухонные половицы, целующих вернувшихся с работы мужей. Двери домов у рекламных мам всегда гостеприимно открыты для многочисленных соседей, живущих бок о бок. Нет, не хотелось ей быть дочерью такой мамы, которая застряла тут, в домишке посреди леса.

— Я вырос в доме с белыми стенами, он был ненамного больше этого, — сказал мистер Робертсон, и Эми, пораженная, открыла глаза. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, одна рука покоилась на руле, другая касалась подбородка. — А рядом был заброшенный участок, — он кивнул, — и дети там играли в мяч.

Для Эми эти слова были словно рекламный ролик. Она представила себе его мать — миловидную женщину в фартучке, которая печет на кухне пирожные.

— Но я редко с ними играл.

Эми прижала палец к приборной доске.