Грех жаловаться - Максим Осипов

А вот аорта – всего девять раз. Ваши баталии и натюрморты / будут служить расширенью глаз, / взглядов на мир и вообще аорты. Что за «вообще аорта» такая? И мрамор сужает мою аорту. Точно. Наливаются кровью аорты… А вот и разрыв: Играй же на разрыв аорты… Почему с кошачьей головой во рту? Что за мерзость? Сергей Ильич задумался: что-то это да значит. Понял: скрипка – кошка, левая рука держит кошку за хвост, голова – во рту. Догадался, и что с этим делать?

Слишком поздно. Всё – слишком поздно. Это и есть ад, он в аду. Нет никакого другого ада. Ничего не было до, ничего не будет после. Что бы ни пели нам попы, /Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть… Вот-вот. Сделать вид, что веришь в Бога, заказывать молебны-панихиды, бить поклоны – не для честного человека. На могиле неподалеку молодой поп тряс кадилом: «Ве-е-ечная память». Какая же она вечная? Вот не стало матери, не будет скоро и его, кто вспомнит – Эдик, Илья? А потом? Умирать не хотелось. Но многие ли самоубийцы на самом деле хотят умереть? Как-то он уже впустил эту мысль, заметил ее, вступил с ней в отношения.

Так и ездил на кладбище, читал стихи, думал. Стихи не запоминались, или он их неправильно читал? Уже все равно. Вот у Заболоцкого: Все он бродит один /И пытается сердцем понять /То, что могут понять /Только старые люди и дети. Он уже старый человек, старше Заболоцкого, что он понял? Вроде всю жизнь делал обыкновенные, нужные вещи, но понять – нет, ничего не понял, а теперь уже и жизни почти не осталось. Умирать не хочется, но оставаться жить тоже, кажется, незачем.

Сергей Ильич знал: однажды он зайдет в аптеку, ясно в какую, неподалеку от кладбища, купит все, что требуется, ничего сложного, в вену попасть сумеет, как говорят теперь, «по-любому», никаких прощаний, квартиру и все в ней – Эдику, ему нужнее – дети, внуки. А он свою жизнь – работа, одна работа, запоем – прожил. Сроков не устанавливал, знал, что если зайдет в аптеку, то все, конечно, уже и доделает. «Осложненная реакция утраты» – так это зовут психиатры? – нет, тут другое, до свадьбы не заживет. Не выход, разумеется, но непрерывная боль – тоже не выход.

С недавнего времени он стал замечать у одной из могил молодую женщину. Она приходила несколько раз, всегда одна, не плакала, как будто не молилась, молча стояла у креста, однажды взглянула в его сторону, даже, кажется, кивнула. Внешность ее показалась Сергею Ильичу чуть стертой, хранящей тайну. Видимо, женщина была интеллигентна и еще близорука – разглядывать неопасно, но что увидишь? Красивые черные волосы, немножко лица. Когда сюда, на этот гордый гроб /Пойдете кудри наклонять и плакать, – меньше надо стишков читать. Впрочем, кое-что стало нравиться, не из-за новой ли соседки? Тютчев, лучше всех Тютчев, Помедли, помедли, вечерний день… – «социальная реклама старости», так он Тютчева определил. Но у него-то, у Сергея Ильича, уже не будет ни сварливого задора, ни любви – поздно, слишком поздно.

Однажды, на другой день после нее, у той же могилы собралась небольшая толпа – пили, поминали, она не пришла. Значит, любовница, а друга ее, наверное, убили, или сам помер, – последнее было настолько несомненно, что он усмехнулся своей глупой дедукции. Можно подойти, поговорить с кем-нибудь из толпы или просто поглядеть на крест и на надпись, но это отдает уже старческим задором. И Сергей Ильич остался, где был.

Проходили дни, боль не утихала, пить он тоже не перестал, надо было принимать решение. Теперь Сергей Ильич отправлялся на кладбище в тайной надежде ее увидеть – можно подойти вместе к крану с водой, она, впрочем, хозяйства не ведет, – ждал, немножко читал, приходил в себя после выпитого накануне, легче становилось каждый раз часам к двум.

4

В этот день с кладбища его выгнал дождь. Он шел по аллее, впереди были ворота, перед воротами – пустое пространство, за ними – аптека. Дождь перестал, и Сергей Ильич остановился, размышляя, идти ли ему вперед или вернуться к могилам.

Тут он увидел ее: отряхивая мокрые черные волосы, она двигалась прямо к Сергею Ильичу. «Господи, да она беременна, – подумал Сергей Ильич, – ну, вот сейчас!» Что именно должно произойти, он не знал, как заговорить с ней – тоже. Но говорить ничего не пришлось. Женщина – он все разглядел – пушок над верхней губой, пятно слева на шее – посмотрела ему в глаза, взяла за руку, положила себе на живот.

– Потрогайте, тут жизнь, – так она сказала.

Руки у нее были мокрые, без краски и длинных ногтей. Кажется, он ответил: «Спасибо», или сразу спросил:

– Как вы его назовете? В смысле… ребенка.

– Яков, – ответила она. – А я Наташа.

Тютчев – не Тютчев, а все сразу полетело к черту. Он шел за Наташей, слушал, как она смешно рассказывает про врачей, и со всем соглашался, и хвастался, что сразу понял, что она скрипачка, что у всех скрипачей вот такая мозоль на шее («У альтистов тоже», – заметила Наташа), и сам чувствовал, что веселость, которая им овладела, – чуть истерическая. Из практики знал: такое слегка нечистое оживление наступает, когда сделаешь с больным что-то очень не то, но пронесет. Наташа постепенно опять ушла куда-то на глубину, к себе.

Сергей Ильич рассказал ей о последней врачебной ошибке, она кивнула, попросила что-нибудь вспомнить о живой матери, он и ей рассказал, как мать не стала заходить к нему, пятилетнему, в палату.

– Все просто, – сказала Наташа. – Она заглядывала, когда вы были без сознания. А тут сообразила, что потом придется уйти, оставить вас, и вы этого не поймете, так ведь? – Казалось, Наташа не уверена, что Сергей Ильич пятилетний и нынешний – два разных человека.

Дело ее как будто закончилось – зачем ей он, никчемный старичок? Но и расстаться вот так, едва встретившись, было немыслимо. Он шел и шел за ней, хотя Наташа уже стала отвечать невпопад.

– Знаете что, – сказала она у машины, – мы сейчас поедем к самому гениальному человеку, которого вы когда-нибудь видели.

О, он видел множество талантливых людей. И не только видел – лечил.

– Не знаю, – засмеялась Наташа, – насколько отец Яков талантливый. Но точно – гениальный. Тут рядом.

Как держать себя с попами? – Это совершенно неважно, как с самой старой дамой в компании.

Священник оказался очень живым человеком семитской наружности с трясущейся правой рукой и ярко-синими глазами. Сергей Ильич рассмотрел его потом, а пока что ждал в машине Наташиного возвращения и ревновал. Глупое положение. Здравомыслящий человек, врач, а ведет себя как шут гороховый, не сбежать ли? Но вдруг очень сильно захотелось жить, и Сергей Ильич подумал: пусть шутовство, лишь бы не снова – кладбище, стишки, аптека.

Вернулась Наташа, и с ней отец Яков – радостные. «Я к Дине» – кошка, что ли, ее? Сергей Ильич достал из бумажника карточку:

– Если понадоблюсь по медицинской части… Я хоть и бывший врач, так сказать, расстрига, но связи и все такое. – Вышло кокетливо.

Наташа попрощалась за руку. Священник перекрестил ее и поцеловал, что-то тихо сказал, Сергею Ильичу послышалось «чрево» или «плод чрева». Уехала.