Мальчик. Рассказы о детстве - Роальд Даль

Мы стали тянуть руки и наперебой угадывать:

– Двадцать четыре дюйма, сэр!

– Три фута, сэр!

– Пять ярдов, сэр!

– Три дюйма, сэр!

– Да, слишком умными вас не назовёшь, – сказал Коркерс. – Расстояние от Земли до Солнца – вот правильный ответ. Вот такой толщины будет салфетка.

Потрясённые такой мудростью, мы попросили его доказать ответ на доске, что он и проделал.

В другой раз он принёс в класс ужа длиною в два фута и велел мальчикам, всем до единого, подержать его в руках – чтобы, как он выразился, навсегда излечить нас от страха перед змеями. Это был довольно шумный урок.

Мне уже не припомнить уйму прочих дивных фокусов, какие проделывал старина Коркерс, чтобы повеселить своих учеников. Однако был один трюк, которого я никогда не забуду. Он повторялся каждый семестр с интервалом примерно в три недели. Коркерс спокойно рассказывал о том о сём, но вдруг замолкал на полуслове, и его сморщенное лицо искажала гримаса нестерпимой боли. Он вскидывал голову, шумно вдыхал воздух своим огромным носом и восклицал:

– Господи! Нет, это уж слишком! Это чересчур! Это невыносимо!

Мы все прекрасно знали, что будет дальше, но подыгрывали ему:

– Что такое, сэр? Что случилось? С вами всё в порядке, сэр? Вам не плохо?

Огромный нос вновь задирался ввысь, голова медленно поворачивалась из стороны в сторону, ноздри чутко втягивали воздух, словно в поисках утечки газа или источника запаха гари.

– Это невозможно терпеть! – восклицал он. – Это невыносимо!

– Но что, сэр, что именно? Что случилось?

– Я вам скажу, что случилось! – орал он во всю глотку. – Кто-то испортил воздух!

– О нет, сэр!

– Это не я, сэр!

– И не я, сэр!

– Это не мы, сэр!

Он величественно поднимался во весь рост и громовым голосом приказывал:

– Окна – открыть! Дверью – махать!

Это было сигналом к авралу. Все вскакивали на ноги, и начиналась бурная деятельность. Действо было многократно отрепетировано, и каждый прекрасно знал свою роль. Четверо мальчиков подскакивали к двери и начинали махать ею туда-сюда, как веером, с бешеной скоростью. Остальные бросались к гигантским, во всю стену, окнам, распахивали нижние, длинным шестом с крючком на конце открывали верхние и с деланным страданием на лицах высовывались наружу, ловя свежий воздух. Сам же Коркерс безмятежно направлялся к выходу, бурча себе под нос:

– Это всё капуста, будь она неладна! Кормят вас одной капустой, белокочанной да брюссельской, вот вы и взрываетесь, как петарды!

И больше мы в такие дни Коркерса не видели.

Школьные обеды!

Два долгих года в Рептоне я пробыл «чижиком». Это значит, что я был на побегушках у того старшего ученика, в чьём кабинете для занятий стояла моя маленькая парта. Если этот старший ученик оказывался вдобавок «стариком», тем хуже было для меня, потому что старики были народ опасный. Во втором моём семестре мне особенно не повезло: меня подселили в кабинет старосты факультета, заносчивого и противного семнадцатилетнего парня по фамилии Карлтон.

Этот Карлтон всегда глядел на тебя свысока. Даже если ты был одного с ним роста, а в моём случае дело обстояло именно так, он откидывал голову назад и всё равно ухитрялся смотреть свысока. В его кабинете было трое чижиков, и все мы перед ним трепетали, особенно воскресными утрами, потому что это было время уборки кабинета. Все чижики во всех кабинетах обязаны были снять пиджаки-фраки, засучить рукава, притащить вёдра и тряпки для мытья полов и приступить к уборке. Причём, говоря «уборка», я имею в виду доведение до стерильного состояния. Мы скоблили полы, мыли окна, полировали каминные решётки, стирали пыль с подоконников, отмывали картинные рамы, раскладывали по местам все хоккейные клюшки, крикетные мячи и зонтики.

В то воскресное утро мы пыхтя драили кабинет Карлтона. Уже перед самым ланчем Карлтон вплыл в комнату и сказал:

– Давно возитесь.

– Да, Карлтон, – пролепетали мы втроём, дрожа.

Мы попятились, тяжко дыша после своих трудов, обречённые, как всегда, покорно ждать, пока этот ужасный Карлтон совершит ритуальную инспекцию. Перво-наперво он шёл к выдвижному ящику своего письменного стола и доставал оттуда белоснежную перчатку, которую торжественно надевал на правую руку. Потом медленно и тщательно, как хирург перед операцией, обходил кабинет, проводя обтянутым белой перчаткой пальцем по всем подоконникам, по верхним граням картинных рам, по столешницам и даже по прутьям каминной решётки. Каждые несколько секунд он подносил этот белоснежный палец к лицу, высматривая следы пыли, а мы, трое чижиков, стояли замерев, не смея дышать, в ожидании момента, когда этот верзила остановится и рявкнет:

– Эй! А это ещё что?

И с победным видом выставит палец с едва заметной серой пылинкой, и выпучит на нас свои блёкло-голубые, слегка навыкате, глаза:

– То есть вы ничего не сделали! Не потрудились как следует убрать в моём кабинете!

Для троих чижиков, которые всё утро вкалывали как рабы, эти слова звучали чудовищной несправедливостью.

– Мы всё убрали, Карлтон! – отвечали мы. – Всё-всё!

– В таком случае почему у меня на пальце пыль? – вопрошал Карлтон, откидывая голову и глядя на нас свысока. – Это пыль или что, по-вашему?

Мы подступали ближе и безмолвно вглядывались в крошечную пылинку на белоперчаточном пальце. У меня язык чесался заметить ему, что совершенно невозможно вылизать обжитую комнату так, чтобы не осталось ни единой пылинки, – но это было бы равносильно самоубийству.