Мальчик. Рассказы о детстве - Роальд Даль

– Одно скажу: я чертовски рад, что не стал вкладываться в акции «Шелл»!

Но мнение наставника меня больше не интересовало. У меня всё сложилось. У меня была работа. Это было здорово. В июле 1934 года я навсегда распрощаюсь со школой, а через два месяца, в сентябре, как только мне исполнится восемнадцать, поступлю в «Шелл». Я буду стажёром в восточном отделении с окладом пять фунтов в неделю.

Я получил работу в «Шелл»!

В то лето я впервые в жизни не поехал с семьёй в Норвегию. Я смутно ощущал, что напоследок, прежде чем начать работать, должен сделать что-то особенное и важное. Так что в свой последний школьный семестр я записался на август в экспедицию некоего «Исследовательского общества частных школ». Руководил этой организацией человек, ходивший с капитаном Скоттом в его последнюю экспедицию на Южный полюс, и он набирал группу старших школьников для исследования внутренних районов Ньюфаундленда во время летних каникул. Это звучало заманчиво.

Без малейшего сожаления я навсегда распрощался с Рептоном и отправился обратно в Кент на своём мопеде. Эту великолепную машину, «Ариэль» с объёмом двигателя 500 кубических сантиметров, я купил годом раньше за восемнадцать фунтов и весь последний семестр тайно хранил в гараже в двух милях от школы на Виллингтон-роуд. По воскресеньям я шёл в гараж и, хорошенько замаскировавшись посредством шлема, мотоциклетных очков, старого плаща и болотных сапог, носился по всему Дербиширу. Здорово было с рёвом мчаться прямо по территории Рептона, пролетая неузнанным мимо учителей, нарезая круги вокруг грозных и надменных старшеклассников-стариков, вышедших на воскресную прогулку. Я и сейчас вздрагиваю при мысли, что они сделали бы со мной, если бы я попался, – но я не попался. Так что в последний учебный день я весело посигналил клаксоном и покинул школу навсегда. Мне ещё не было восемнадцати.

Дома я провёл всего два дня – и отправился в Ньюфаундленд с «Исследовательским обществом частных школ». Наш корабль отходил из Ливерпуля в начале августа и через шесть дней должен был прийти в порт Сент-Джонс.

В экспедиции было примерно тридцать мальчиков моего возраста и четверо руководителей – взрослых и опытных. Смотреть в Ньюфаундленде, как я вскоре выяснил, было особо не на что. Целых три недели мы таскались по пустынной местности с тяжеленными рюкзаками. Мы волокли с собой палатки, и непромокаемые подстилки, и спальные мешки, и кастрюли, и провиант, и топорики, и всё, что может понадобиться человеку посреди не нанесённой на карты, необитаемой и негостеприимной земли. Моя собственная поклажа, я знал, весила ровно сто четырнадцать фунтов, и по утрам я не мог сам, без помощи, взвалить рюкзак на спину. Питались мы чечевицей с добавлением мясного концентрата, а те двенадцать из нас, что ушли отдельно в так называемый «дальний поход» – с севера на юг острова и обратно, – сильно страдали от нехватки пищи. Помню, как мы экспериментировали с поеданием варёных лишайников и оленьего мха, чтобы разнообразить рацион. Однако это было настоящее приключение, и домой я вернулся закалённым и готовым ко всему.

Затем последовали два года интенсивного обучения в компании «Шелл» в Англии. Нас, стажёров, поступивших на работу в один год, было семеро, и каждого тщательно готовили к тому, чтобы высоко нести знамя компании в той или иной далёкой тропической стране. Мы неделями торчали в порту на гигантском нефтеперегонном заводе с инструктором, который рассказывал нам всё, что только можно, про нефтяное топливо, и дизельное топливо, и газойль, и смазочное масло, и керосин, и бензин…

За этим последовали месяцы в главном управлении в Лондоне – там мы изучали изнутри, как функционирует большая компания. Я по-прежнему жил в Бексли, в Кенте, с мамой и тремя сёстрами, и каждое утро, шесть дней в неделю, включая субботу, я надевал унылый деловой тёмно-серый костюм, завтракал ровно в семь сорок пять и в мягкой коричневой фетровой шляпе и со сложенным зонтиком в руке спешил вместе с толпой мужчин в таких же деловых тёмно-серых костюмах на поезд в Лондон, отходивший в восемь пятнадцать. Мне было легко сливаться с этой толпой. Все мы были очень серьёзные, исполненные чувства собственного достоинства джентльмены, спешившие в свои конторы в лондонском Сити, где каждого из нас ждали – так мы думали – крупные финансовые операции и другие чрезвычайно важные дела. Большинство моих попутчиков были в котелках, а некоторые, как я, в мягких фетровых шляпах; тогда, в 1934 году, в том поезде не было ни единого человека с непокрытой головой. Выходить на улицу без шляпы было неприлично. И все мы до одного, даже в самые солнечные дни, ходили со сложенными зонтиками. Зонтик был нашим опознавательным знаком. Без него мы чувствовали себя словно голые. Кроме того, это был признак респектабельности. Сантехники или дорожные рабочие никогда не ходили на работу с зонтиками. Иное дело мы, деловые люди.

Деловой человек

Мне это нравилось, очень. Я начал понимать, как просто и легко жить, когда у тебя один и тот же строгий распорядок дня, нормированное рабочее время, твёрдый оклад и тебе не нужно думать самостоятельно. В сравнении с такой жизнью жизнь писателя – абсолютный ад. Писатель сам заставляет себя трудиться. Он сам назначает себе часы работы, и, если он вообще не подойдёт к письменному столу, некому будет его распекать и стыдить. Если он пишет художественную прозу, то мир его полон страха. Каждый новый день требует новых идей, а писатель никогда не знает наверняка, придёт ему что-то в голову или нет. Два часа за письменным столом выматывают этого писателя до полного изнурения. За эти два часа он побывал в дальних странах, за много миль от своего письменного стола, он провёл это время среди совершенно других людей, и попытки вернуться в знакомую гавань требуют гигантских усилий. Это почти шок. Писатель выходит из рабочего кабинета, как сомнамбула. У него пересохло в горле. Ему хочется выпить. Он не может не выпить! Почти каждый писатель в мире пьёт больше виски, чем следовало бы, это неоспоримый медицинский факт. Он делает это, чтобы придать себе веры, надежды и храбрости. Только круглый дурак становится писателем. Его единственная награда за этот выбор – абсолютная свобода. Над ним нет начальства, кроме собственной души, потому-то, я уверен, он и выбирает писательство.