Под крики сов - Дженет Фрейм

чем ты будешь думать, Тоби? О чем ты будешь думать?

– Ну и плескайся дальше, и будь проклято. Но тогда говори вместо меня.

26

Пустой дом никогда не заполнить.

Рождественские открытки устилают каминную полку; по потолку вьются шестипенсовые гирлянды, похожие на огромные вульгарные леденцы, красные, золотые и черничные; колокольчики-гармошки, которые вздыхают, когда их обдувает ветерок с улицы; ленточки и Санта-Клаусы из тонкой бумаги, подвешенные за шеи к блестящей нитке, делающей петлю между стенами кухни; умирающая сосновая ветка устало опирается на книжный шкаф, ряды календарей, отвернувшихся стыдливо лицами к стене в ожидании первого января, суля тогда предстать во всем великолепии роз и лилий, морей, закатов и затравленных оленей; горькие веточки остролиста яростно вгрызаются в выцветшие обои.

И пустой дом никогда не заполнить.

Рождество, три часа дня. Тоби и Боб Уизерс спят, один на диване, другой в кресле. Эми только что закончила мыть посуду и убрала остатки жареного ягненка и темную землю недоеденного сливового пудинга; открывая дверцу шкафчика для продуктов, висящего под грушевым деревом, она бросила несколько кусочков мяса коту Федору и кошке Матильде. Кис-кис. Кис-кис. Но Федор и Матильда слишком разомлели, чтобы развернуть свои мирно дышащие черный и серый клубки. Все вокруг дремлет, почему бы и нам не вздремнуть, говорят Федор и Матильда. Солнце нежной бело-серой лапой прикрывает свою мордочку, а немногочисленные облачные котята зевают и снова сворачиваются калачиком. Кис-кис.

И по радио «О малый город Вифлеем, приходите все верующие» [14], поет хор из специально подобранных женских голосов.

Эми подходит к окну и смотрит на дорожку. Кажется, я что-то слышала, машину. Угощу их песочным печеньем или кусочком рождественского пирога к послеобеденному чаю. Но я надеюсь, что это не гости. Я просто накрою стол скатертью, чтобы мухи не сидели на торте, и пойду прилягу в спальне.

Она снимает тапочки, новые, клетчатые, напоминающие лодки, и ложится на кровать.

Се, дева во чреве приимет

и родит Сына,

и нарекут имя ему Еммануил,

что значит: с нами Бог,

и по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь,

претерпевший же до конца спасется.

Много других текстов повторяла Эми про себя, глядя на усеянный мухами потолок и на туалетный столик в другом конце комнаты, заваленный старыми счетами и фотографиями, и носовые платки Боба, грязные платки курильщика; и на склянку с сердечными таблетками Эми, и на печеночные таблетки Боба; и на большой зеленый гребень, похожий на грабли, в зубах у которого застрял комок седых волос, потому что гребень никогда не чистили; а затем на нижние зубы Эми, которые она никогда не носила, потому что они не были впору. И Эми, положив голову на грязную наволочку – чистую она отдала Бобу, на его сторону кровати, – видит, что плачет, и утыкается лицом в подушку, вдыхая пыль и застывший запах лет, и она забывает о Рождестве и о пироге, на который все глазели целый день, хотя он испечен еще две недели назад, об отключении электроэнергии и о своем страхе нищеты из-за того, что она купит карамельных вишен, миндаля, орехов и лимонной цедры; она забывает канун Рождества с гимнами по радио и Боба, сидящего над своей детективной книжкой и бубнящего: Когда в эфире будет что-нибудь приличное вместо этого адского пения; и как Тоби, ее единственный сын, уходит из дома, чтобы прогуляться в одиночестве, посмотреть парад духовых оркестров и получить новый запас таблеток; и как семья просыпается рождественским утром, притворно удивляясь подаркам.

– Носки, носки, – сказал Боб. – Откуда Санта узнал, что мне нужны носки?

Он сам их и купил, конечно, как и другие подарки. Все трое заранее знали, что сюрпризов не будет, и утро было действительно старым и потрепанным, словно кошелек, выкопанный в поисках чуда.

За исключением Христа, конечно, виновато подумала Эми. Разве люди, блуждающие во тьме, не узрели великий свет?

И вот она лежит на своей кровати, плачет и вспоминает мелочь, которую никак не выбросить из головы. Что-то глупое и незначительное, случившееся давным-давно. Как она работала у судьи и его жены, убирая их дом и прислуживая за столом. Одета в черное платье с белыми манжетами. И миссис Тогбетти однажды утром сказала:

– Эми-Эми, ты умеешь ощипывать курицу? Мистер Тогбетти устраивает вечеринку, и я хочу, чтобы ты ощипала курицу.

Эми вышла на задний двор, чтобы ощипать курицу, и перья были повсюду, пальцы у нее покраснели, перо застряло в горле, а птица наконец осталась голой и бледно-желтой в вечном ознобе.

А потом миссис Тогбетти сказала:

– Эми-Эми, ты вымоешь собаку?

Эми накинула на платье большой фартук, снова вышла на задний двор и выкупала нахального маленького спаниеля. И в тот вечер мистер Тогбетти устроил вечеринку. Он носил парик отчасти потому, что был лысым, отчасти потому, что был судьей, а внутрь парика он затолкал кусок ваты, для тепла.

– Эми-Эми, – сказал он, – у меня парик сидит прямо?

Эми сказала, что парик сидит прямо.

И у него была вечеринка, а у Эми был свободный вечер.

– Можешь идти куда хочешь, – сказали они.

Жила она слишком далеко, поэтому ходила взад и вперед по улицам со шляпной булавкой в кармане на случай, если какой-нибудь мужчина вздумает с ней заигрывать; посидела немного у речки, которая текла через город, и посмотрела на опавшие листья тополя и подумала, как грустно. Как грустно и одиноко.

И она сидела там, пока не наступила темнота и туман не стал похож на дым от тлеющих листьев, и она взглянула вниз на тонкое мерцание воды и вверх на вскопанную громаду неба и подумала, случится что-то чудесное. Я чувствую. Эта ночь особенная.

Она пошла обратно к Тогбетти, к воротам и вверх по дорожке мимо окна, за которым мистер Тогбетти развлекал своих друзей. Она слышала разговоры и смех. Шторы были задернуты неплотно, и она заглянула в просвет, дрожа от предвкушения. Как-никак настоящая вечеринка.

Они играли в карты. Эми видела их руки и карты, но лучше всего – большой стол в гостиной с красным бархатным покрытием, толстым, как ковер, расстеленный для королевы, и роскошным, как темная роза.

Она больше не могла смотреть вечеринку. Смех, разговоры и люди скрывались за ставнями и шторами, а все, что ей досталось, – мягкая малиновая ткань и белые руки, порхающие над ней с картами.

В ту ночь она плакала от разочарования и одиночества, пока не уснула.

И теперь Эми, лежа на своей кровати рождественским днем, снова и снова видит красную скатерть, положенную Эми долю веселья; и скатерть становится больше, и падает на ее кровать, и укрывает, словно