В окопах. 1916 год. Хроника одного полка - Евгений Анташкевич

Смолин кивнул, но ротмистр уже понимал, что серого кобеля не отмоешь добела.

Малке было жалко денег.

У неё по малолетству их никогда не было, и она обнаружила, что не умеет их тратить. Она работала как проклятая, стала дневной прачкой, не гнушалась никаких заработков, кроме тех, за которые ей было бы стыдно перед Серафимой. Перепадало и от Серафимы.

Серафима казалась Малке такой наивной, что впору было взять её на воспитание как младшую сестру, но у неё-то и были деньги, а у Малки денег не было, и вдобавок она поняла, что не умеет их тратить не по глупости, а потому, что сама никогда ничего не покупала. И откуда было умению быть? Дома добывал деньги отец и другие родственники-мужчины. В семье Барановских о деньгах можно было только слушать. И ни о каких деньгах не приходилось говорить, когда она ехала сюда по России с военнопленными.

Ей казалось, что если она потратит то, что у неё есть, то это будет последнее и никогда больше ничего не будет. А Серафима над ней смеялась, не обидно так, подтрунивала и иногда сама что-то Малке покупала и пригласила к себе жить на Лисиную улицу в дом, где во втором этаже снимала комнату, большую, как гостиная, и ещё две комнаты, и про дом сказала, что очень похоже на её родную Тверь. Что она делала в Твери, не говорила, но Малка догадывалась, что любила. Кого? Тут всё было понятно – военного с карточки. Про эту карточку Малка рассказала Борису, тот придумал самодельную, но очень ладную рамку на картонке, с плетёнкой по краю из тонкой лозы и со стёклышком, и на Сретенье Малка подарила Серафиме эту рамку. Сейчас рамка с карточкой стояла на комоде на кружевной салфетке, сплетённой Серафимой. Военный был очень красивый, настоящий. Он нравился Малке, про своих военных она уже стала забывать.

Малка, сидя у стола, уже несколько раз пересчитала девятнадцать рублей и сорок восемь копеек денег.

Зима была лютая, но февраль ей показался лёгким, потому что она накидывала на плечи епанчу, из-за которой на третий день после Крещения чуть было не лишилась жизни. Она шла по Канатному в госпиталь, чтобы переночевать в каморке на мешках с бельём, как её сзади ударили по голове и толкнули. Удар пришёлся вскользь и только сбил платок, она покачнулась, схватила епанчу, уже почти сорванную с неё. Епанча оказалась очень хорошая, крепкая и не порвалась, и рука оказалась у Малки сильная, и она епанчу не отпустила, а тычок ещё более сильный, такой, что мальчишка, дерзнувший на Малкино богатство и спасение от холода, летел и подпрыгивал шагов пять. Малка догнала его и ухватила за шкирку. Мальчишке было на вид лет девять.

– Тёинька, тёинька, – закричал он совершенно чистым и оттого пронзительным голосом, – отпусти, я тебя сам защищать буду… от всех!

Это было так смешно, что Малка засмеялась, развернула мальчишку и дала ему такого весёлого пинка, мальчишка подпрыгнул и тоже засмеялся, а потом вдруг встал как вкопанный и уставился на Малку. Малка такому обороту удивилась, но мизансцена уже была пройдена, все актёры отыграли свои роли, Малка поправила платок и с улыбкой оставила мальчишку за спиной. В следующее дежурство она обо всём рассказала Серафиме, а та купила огромный платок, который накинутый закрывал Малкины плечи вместе с епанчой ниже талии.

Малка свернула купюры и убрала к себе под лиф, а монеты собрала в ладошку и стала смотреть – куда их. На комоде стояла карточка, а рядом китайская шкатулка, она открыла, шкатулка была не подходящая, в ней лежали всякие пуговицы, моточки ниток, разные застёжки и крючочки, срезанные со старого белья, и другие женские мелочи и дребедень, а под всем этим Малка увидела сложенные письма. Дребедень она сдвинула к краю. Письма были без конвертов. Малка заволновалась, она поняла, что это письма Серафимы, та их пишет, когда Малка её не видит, а когда видит, Серафима всё быстро прячет, смотрит на Малку, крутит в пальцах ручку и ждёт, когда Малка уйдет или отвернётся. Малка догадывалась, кому пишет Серафима: отца-матери у неё не было, сестёр-братьев тоже, очень скупо, но она об этом обмолвилась. Был троюродный дядька в Твери, пока не помер, богатый и вдовый. Серафима росла компаньонкой его дочери, жила в сытости и не знала горя, да вот сама себе это горе и придумала. Это Серафима без лишних подробностей рассказала о себе.

Малка закрыла шкатулку, тряхнула, чтобы пуговицы, нитки и крючочки не выдали её, и поставила рядом стопкой монеты на случай, на всякую мелочь, чтобы чувствовать себя к Серафиме благодарной.

И вовремя.

Стукнула входная дверь, и Малка услышала на лестнице знакомые частые шаги. Серафима ворвалась в гостиную со своими розовыми щёчками, как ветер весны, и нагнала холоду.

– Амальюшка! – крикнула она. – Как хорошо всё устроилось, сейчас мы поедем с тобой веселиться!

Серафима схватила Малку за руки и стала кружить. У Серафимы часто бывали такие настроения, только Малка уже знала об этом – они быстро проходили, и Серафима принималась плакать с тихим подвыванием. Тогда Малка садилась рядом, обнимала и что-то напевала на непонятном Серафиме языке, и так они обе успокаивались. Серафима ни разу не обмолвилась, что она беременная, а Малке и не надо было, она и так всё знала.

– Нет, нет! Я сегодня не буду плакать! – успокоила её Серафима, ещё не отдышавшись. Она расстегнула пуговички воротничка, и Малка увидела, что шея у Серафимы красная и щеки красные, прямо пунцовые, и Серафима стала обмахивать себя руками.

– У-фу-фуф, как жарко, знаешь, как быстро я бежала, чтобы нам не опоздать, а ещё же надо переодеться, привести себя в порядок, надо срочно ставить воду…

Малка вдруг почувствовала, что чудесная волна, которая принесла Серафиму, вдруг подхватила и её.

– А кто будет веселить? – робко спросила она.

Серафима услышала, расхохоталась и повернулась к Малке спиной. Малка стала развязывать узел тонкого пояска на верхней юбке Серафимы. Серафима змейкой выскочила из тяжелой юбки. Она уже расстегнула блузку, сняла и подставила Малке спину шнуровкою корсета.

– Быстро, надо всё делать быстро… и быстро расстилай полотенца и нужен самовар, тазы…

Серафима суетилась, она дёргалась, но Малка крепкими пальцами держала её за петли шнуровки и растягивала корсет.

«Ей бы уже надо корсет оставить!» – недовольно думала она, ощущая, какая мокрая на Серафиме нижняя рубашка и влажная кожа.

– Глупенькая, не кто будет веселить, а с кем будем веселиться! Это так будет правильно по-русски!

– Ну, харашё, ты у нас русская, а я не русская!..

– Ты у нас Суламифь, Рахиль! Ты себе даже представить не можешь!..

– Что не можешь?.. – Малка закончила расшнуровывать, забрала волглый изнутри корсет и расстелила сохнуть на валике дивана. – Снимай рубашку, ты вся мокрая…

– А дашь что-нибудь? – спросила Серафима. – А то я замёрзну!

– Ну и мёрзни себе… снимай скорее! – Малка развязала тесёмку на рубашке и стала стягивать её с мокрых плеч Серафимы. – Мокрая, как мишка!.. – Малка напустила в голос суровости.