17 потерянных - Нова Рен Сума

– Значит, ты меня избегаешь?

Я пожала плечами. Вернее, почувствовала, что мои плечи приподнимаются, и я не сделала ничего, чтобы предотвратить это.

– Что на тебя нашло? – сказал он, сразу приступив к делу. – Ты запала на кого-то еще? Кто он?

– Ни на кого я не западала. Дело не в этом.

– А в чем? – Я поняла, что мы «выясняем отношения» и что мне сегодня этого не избежать.

Он снова отошел к раковинам и скрестил руки на худой груди; его густые темные волосы падали на один глаз. Он не стал убирать их.

Мне не хотелось позволять себе смотреть на него – как будто я лишила себя этого права – и потому опустила взгляд и стала усиленно думать над тем, что бы ему ответить. Посреди плиточного пола имелся водосток, которого я прежде не замечала, и я зацепилась за него взглядом. Значит, вот как Натали вошла сюда? А потом вышла? Могут ли девушки передвигаться по школьным канализационным трубам? Могут ли они быть во многих местах одновременно и найти меня, где бы я ни была, неважно, хочу я этого или нет?

– Лорен, – сказал Джеми. – Ты должна мне признаться. Сама знаешь. Просто скажи. Я выдержу.

Он был прав: я обязана все объяснить ему. Между нами существовало нечто большее, чем просто физическая близость, и потому все было весьма серьезно. А серьезность означает крушение стен между людьми, а с крушением приходит откровенность, а с ней – единство и страх. Мы с ним делали вещи, которых никогда не делали с кем-либо еще – по крайней мере, так утверждал он, а я знаю, что говорила правду, – и делились секретами «после», лежа в постели под одеялом у него или у меня, и никого больше в доме не было.

Он рассказал мне, как отец бил его до того самого дня, когда он ударил его в ответ, удачно выбрал цель и разбил ему губу до крови; тогда ему было тринадцать. Я рассказала, что мой отец пропал, когда мне было три года, и мы довольно долго думали, что он живет в Техасе, в приюте для бездомных, но, когда мы туда позвонили, чтобы поговорить с ним, он не подошел к телефону. Джеми рассказал, что иногда подумывал о самоубийстве, начитавшись Камю. Я рассказала, что сама о самоубийстве никогда не думала, но знаю, что это делала моя мама еще до моего рождения, и понимание того, что я заставляю ее жить и делаю счастливой, стало причиной моего страха собственной смерти – я боялась ее больше, чем чего-либо еще. Мы с Джеми рассказали друг другу очень многое. Думаю, если ты заходишь с кем-нибудь так далеко, если впускаешь человека в себя во всех смыслах этого слова, то обязана объяснить, почему больше не хочешь его видеть. И ты сама должна знать, почему это так.

Я не знала, но объяснить попыталась.

– Все дело во мне. Я – это я и в то же время не я. Ты знаешь меня не всю. И я не могу сказать тебе, что это значит. Есть вещи… Есть люди. – У меня появилось неясное чувство, будто я слишком уж разболталась. Это правда, что Джеми знает обо мне очень много, но не всё. Я никогда не рассказывала ему о Фионе Берк, убежавшей из дома бог знает сколько лет тому назад. И теперь мне легко оттого, что я не сделала этого. Она не хотела бы, чтобы он знал.

– Подожди, значит, ты говоришь, что я не знаю тебя? Ты серьезно? – Он не услышал того, что я сказала.

– Когда-то знал. Но больше не знаешь.

– Ты говоришь что-то бессмысленное.

Я согласилась. Казалось, мы ведем два разных разговора. Он слышит не то, что произносит мой рот. А я, в свою очередь, говорю вещи, которые не могут воспринять его уши.

Затем я вспомнила о том, как ему кто-то позвонил по телефону, когда мы были в летнем лагере «Леди-оф-Пайнз». Он вел себя так, словно наше расставание – сугубо моя вина, но верно ли это? Кого тут можно счесть виноватым?

– Может, это я должна спросить тебя, а нет ли у тебя кого-то еще? – сказала я. – А если бы был, ты бы признался мне?

– Нет, – произнес он, и его ответ показался мне пощечиной. Но тут он пояснил: – У меня никого нет. – И добавил: – Но создается впечатление, будто ты хочешь, чтобы был.

Я не могла ни в чем винить его. Я не годилась для отношений. Я дефектная. Была готова просочиться сквозь вот этот сток и шастать по трубам с теми единственными людьми, которые меня понимают. С девушками.

Я не знала, чего хочу от него: может, того, чтобы он обнял меня и сказал, что все это не имеет никакого значения. Чтобы почувствовал, что в кабинке кто-то есть, и не испугался.

Ничего такого он не сделал. Видите ли, Джеми Росси был великолепен. Он был добр. Он действительно стал частью меня или, по крайней мере, был во мне весь еще совсем недавно. Но помимо этого, он совершенно обычный семнадцатилетний парень, а от них нельзя ожидать слишком уж многого.

– Как тебе угодно, – сказал он, его глаза потемнели. – Похоже, между нами действительно все кончено. – Джеми повернулся к двери, и я подумала, что сейчас он уйдет; но тут он повернулся ко мне:

– На тебе мое худи. Сними его.

– Ты шутишь?

Он стоял и ждал, и по его лицу все было ясно. На нем отсутствовало какое-либо выражение – железная дверь, за которой он спрятал все свои эмоции; я никогда больше ничего не узнаю о них, если только не наберусь сил и не приподниму эту дверь. Он и не думал шутить.

– Ну давай же. – Из-за тебя я уже опоздал на урок. Отдай его мне, и я уйду.

Я расстегнула красное худи, стянула его с себя, сначала один рукав, потом другой. Под ним у меня была только майка из очень тонкого хлопка, а дело было в январе, и мои соски затвердели от холода, а руки покрылись гусиной кожей, и он, конечно же, увидит все это и позволит мне оставить худи у себя до скончания времен.

Но не тут-то было.

Я протянула ему худи, и оно повисло в воздухе. Джеми преодолел расстояние между нами, вырвал его у меня из рук и ушел.

Натали, услышав, как закрылась дверь, спустила ноги на пол и вышла из кабинки. Я кашляла и терла слезившиеся глаза и не могла взглянуть на нее даже в зеркале, а в горле у меня стоял ком, и я не могла говорить.

Она не стала прикасаться ко мне, потому что привидение вряд ли может коснуться человека. Но она стояла очень, очень близко, и ее шепот теребил мочку моего уха:

Он тебе не нужен, сказала она, и я знала, что услышу дальше. У тебя есть мы.

Натали гадала, что она еще унаследовала от своей матери, кроме физических особенностей, какие большинство детей получают от родителей через ДНК: цвет глаз, структуру волос, горбинки на носу, лишний вес на бедрах. Было ли у нее от матери что-то еще – то бушующее пламя, что большей частью пряталось глубоко внутри, но как-то раз заставило ее схватить на кухне нож и вонзить его, без предупреждения, в грудь храпящего в ее постели мужчины?

Может, подобная ярость является генетической и присуща Натали от рождения?

У тебя мамины глаза.