Эйнштейн - Максим Чертанов

В новом университете Эйнштейну нравилась только библиотека. Студентов мало, и они ленивые. Профессура чванливая. Бюрократизм жуткий, как положено у немцев. Гроссману, март 1911 года: «Бесконечное количество бумаг по поводу ничего не значащего дерьма». 13 мая жаловался Бессо, что люди «совсем чужие». Немцы бюрократы, но и чехи (которым вскоре предстояло стать одним из самых прогрессивных европейских народов) ему совсем не нравились. (Лампа был чех, но чехов терпеть не мог — очень все запутано.) Арно Паржик: «По сравнению со Швейцарией в Праге Эйнштейн чувствовал себя менее безопасно. Местное общество находилось в переходной стадии, и это его нервировало… Это довольно комично: окна его кабинета, находящегося в здании старого немецкого политехникума на улице Виничной, выходили в сквер, где прогуливались душевнобольные — пациенты местного стационара». Филипп Франк: «Эйнштейн показал мне этот вид, объяснил, что это за место, и сказал шутливо: „Это те сумасшедшие, которые не посвятили себя квантовой теории“».

Полагалось наносить визиты всем коллегам — Эйнштейн начал, но бросил, профессора обижались. Но ни в какое «надличное» он от людей пока не бежал, общался с теми, кто ему нравился: с Морицем Винтерницем, специалистом по санскриту, и математиком Георгом Пиком (оба — евреи). Вступил в местное научное общество «Лотос», нашел (как и везде) группу для музицирования, посещал даже светские салоны, особенно часто — салон вдовы Берты Фанты на Староместской площади, где собирались в основном интеллектуалы-гуманитарии, но и физик Филипп Франк, математик Герхард Ковалевский и Эйнштейн, питавшие пристрастие к философии, были там к месту. У Фанты Эйнштейн сошелся с Франком (уже знакомым по переписке) и с первым встреченным им сионистом — библиотекарем, философом по образованию Хуго Шмуэлем Бергманом, который возглавлял еврейскую молодежную группу (позднее он стал ректором Еврейского университета в Иерусалиме).

Тогда Эйнштейна сионизм ничуть не заинтересовал. «Группка людей, оторванных от жизни и стремящихся к средневековью», — назвал он Бергмана и его друзей в письме Хедвиге Борн от 8 сентября 1916 года; по его воспоминаниям, никакого антисемитизма в Праге он не заметил и не понимал, чего Бергману не сидится спокойно. (И все же он общался почти исключительно с евреями, быть может, даже не отдавая себе в этом отчета.) Между тем 12 марта в Киеве начиналось «дело Бейлиса» — процесс по обвинению еврея Менахема Бейлиса в ритуальном убийстве двенадцатилетнего ученика Киево-Софийского духовного училища Андрея Ющинского. Только что Дума впервые начала обсуждение законопроекта об отмене ограничений в отношении евреев (черта оседлости, избирательные права); консерваторам подвернулся повод доказать, что евреи не люди. Местные следователи, считавшие Бейлиса невиновным, были отстранены. Газета «Земщина»: «Милые, болезные вы наши деточки, бойтесь и сторонитесь вашего исконного врага, мучителя и детоубийцу, проклятого от Бога и людей, — жида! Как только где завидите его демонскую рожу или услышите издаваемый им жидовский запах, так и мечитесь сейчас же в сторону от него, как бы от чумной заразы». «Русское знамя»: «Правительство обязано признать евреев народом, столь же опасным для человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за свое хищничество… Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постоянно вымирали: вот в чем состоит ныне обязанность правительства и лучших людей страны». Так вот, на этом фоне чехи были просто душки, а немцы — лучшие друзья евреев…

Есть легенда, что Эйнштейн у Фанты видался с Кафкой, но ни тот ни другой о такой встрече не упоминают. Он приятельствовал с другим писателем, Максом Бродом (евреем, разумеется), который, как считали современники, «вывел» его в повести «Искупление Тихо Браге». Тема повести — конфликт великого датского астронома XVII века Браге с молодым немецким астрономом Иоганном Кеплером. Браге — «теплый», Кеплер (Эйнштейн) — холодный.

Брод о Тихо Браге: «Кеплер теперь внушал ему чувство благоговейного страха. Невозмутимость, с которой он вкладывал себя в работу и полностью игнорировал трели льстецов, была для Тихо почти сверхчеловеческой. Было что-то непостижимое в этом отсутствии эмоций, подобном дыханию далекого ледяного края. Он вспоминал народную балладу, в которой ландскнехт продал душу дьяволу и взамен получил непробиваемую кольчугу. Чем-то подобным был Кеплер. У него не было сердца, и потому ему нечего было бояться. Он был неспособен к чувствам или любви. И потому ему не грозили ошибки чувств… Незапятнанный ангел. Но таков ли он? Не жесток ли он в своем отсутствии сочувствия?»; «Для Кеплера все лежащее за пределами его науки было неким сном… Обладая этим счастьем, которое другой человек мог приобрести только ценой бесконечных мук совести, Кеплер оставался чистым и невинным, и это отсутствие вины венчало его счастье, и это счастье — замыкая круг — ничего не весило в его глазах, он даже не осознавал его… Он не подозревал о своем счастье. Он сидел за столом напротив Тихо, и пока Тихо пребывал в смятении, он сидел прямо, с взглядом, устремленным вдаль, совершенно спокойный, не замечая волнения Тихо, и, как обычно, продолжая размышления». И Браге говорит Кеплеру: «Ты не обращаешь внимания ни на что, следуя своим собственным священным путем, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Но ты считаешь менее священным изменять себе во имя истины?.. На самом деле ты служишь не истине, но себе, а точнее, собственной чистоте и неизменности».

Настоящий Кеплер, как доказывает его биограф Джон Бэнвилл, был вовсе не холодный, а ранимый, вспыльчивый, страдающий, неуверенный в себе человек. Но это не важно. Похож ли Эйнштейн на того Кеплера, которого придумал Брод? Вот мнения людей, как знавших, так и не знавших его лично. Кузнецов: «Мы уже сталкивались с тягой к одиночеству, о которой часто говорил и сам Эйнштейн, и многие знавшие его. В ней не было ни грана эгоизма; Эйнштейн уходил не только от повседневного общения с окружающими, но и от своего собственного повседневного „я“ во имя „надличного“». Бертран Рассел: «Личные дела и отношения всегда были для него на периферии мысли, место им отводилось лишь на задворках и в дальних закоулках сознания».

Чарлз Перси Сноу: «Никто не подавлял безжалостнее, чем он, запросы собственного „я“. Мне представляется, что эго, которое требует столь полного обуздания, должно быть чрезвычайно мощным». Картер и Хайфилд: «Эйнштейн, по-видимому, был человеком крайне эмоциональным… Он так часто говорил о своей самодостаточности и эмоциональной непривязанности, что одно это заставляет усомниться в истинности его утверждений. В личной жизни Эйнштейн был человеком больших страстей, и его усилия восторжествовать над ними не увенчались успехом… в душе Эйнштейна все время шла невидимая миру война. Желание отрешиться от всего личного боролось с жаждой человеческой близости, идеализм с холодным цинизмом, а скромность — с высокомерием». Леопольд Инфельд: «Никогда в жизни не приходилось мне наблюдать столько доброты, совершенно оторванной от каких-либо чувств. Хотя только физика и законы природы вызывали у Эйнштейна подлинные эмоции, он никогда не отказывал в помощи, если находил, что нужна помощь, и считал, что эта помощь может быть эффективной… Он был добр, мил, разговорчив, но с необычайным, хотя и тайным нетерпением ожидал минуты, когда наконец останется один и сможет вернуться к работе… Эйнштейн прекрасно понимал каждого, пока для этого понимания требовались логика и рассудок. Хуже обстояло дело, когда в игру вступали эмоции. Он с большим трудом разбирался в побуждениях и чувствах, отличных от его собственных». Эстер Саламан, которая в Берлине посещала лекции Эйнштейна: «Он был доброжелателен, но держал людей на расстоянии и не слишком им верил». Роберт Оппенгеймер: «Эйнштейн был одним из самых дружелюбных людей, но в самом главном он был одинок. У меня создалось впечатление, что, хотя он был верным и хорошим другом, человеческие чувства занимали не самое важное место в его жизни». Фрида Баки (жена друга Эйнштейна Густава Баки): «Невидимая стена отгораживала Эйнштейна от его ближайших друзей и от семьи — стена, за которой он строил свой собственный мир». (При этом сын Фриды, Томас, гостивший у Эйнштейна в 1932 году, говорил: «Он был мне совершенно как второй отец».) Сосед Эйнштейна в 1950-х годах в Принстоне Юджин Винер вспоминал, как Эйнштейн любил маленьких детей, всегда о них расспрашивал, играл с ними, когда их приводили; но тот же Винер писал: «Он никогда не говорил о своих близких. Я сомневаюсь, что он раскаивался в своих ошибках как отца и мужа. Ему было достаточно думать о физике и общечеловеческих проблемах. Когда обычный человек беспокоится „Где сейчас моя жена?“, Эйнштейн беспокоился: „Как в наш мир могли прийти нацисты?“».