Пещера - Жозе Сарамаго

Сиприано Алгору приснилось, что он сидит в своей новой печи. И счастлив тем, что сумел убедить дочку с зятем – неожиданный подъем активности его гончарни требует радикальных преобразований в производственном процессе и скорейшей модернизации средств и систем производства, каковую следует начать с немедленной замены старой печи, являющей собой архаический пережиток кустарного промысла, недостойный даже превращения в музейный экспонат под открытым небом. Отрешимся от ностальгии, которая только вредит и замедляет ход прогресса, говорил во сне Сиприано Алгор с необычным для себя пылом, он неостановим, и наша задача – сопровождать его, и горе тому, кто, устрашась грядущего беспокойства, останется на обочине оплакивать прошлое, которое все равно было ничем не лучше настоящего. Фраза вышла такой складной, законченной и чеканной, что дочери и зятю нечем было крыть. Во всяком случае, следует признать, что технологические различия между старой печью и печью новой были, прямо скажем, не кардинального свойства, и то, что было в одной устаревшим, сделалось в другой современным, а единственная модернизация, которая бросалась в глаза, касалась только размеров и мощности, в два раза превосходившей прежнюю, а также – что, впрочем, было не столь заметно – соотношения длины, ширины и высоты внутреннего пространства, соотношения, ставшего иным и даже довольно далеким от нормы. Поскольку дело происходит во сне, удивляться тут нечему. Удивляться – хотя каких только вольностей и преувеличений не дозволяет логика сновидения – следует лишь тому, что внутри присутствует и каменная скамья, точно такая же, какая снаружи служит для размышлений, она почему-то придвинута почти вплотную к задней стенке печи, гончар видел ее тыльную часть, со стороны спинки. Должно быть, втащили ее сюда каменщики, чтобы было куда присесть за обедом, а обратно унести позабыли, подумал Сиприано Алгор, но тотчас усомнился в этом, ибо достоверно известно и стало бесспорным историческим фактом, что каменщики любят обедать на свежем воздухе, даже если работают в пустыне, и что ж тогда говорить об этом райском уголке в сельской местности, где под шелковицей стоят полки, на которых сушат посуду, и так славно веет полуденный ветерок. Ступай, откуда пришла, составь компанию той, которая снаружи, сказал Сиприано Алгор, да только как тебя убрать отсюда, вот вопрос, на руках не потащишь, больно уж ты грузна, а если волоком – ты мне загубишь настил, не возьму в толк, зачем надо было сюда вносить да еще ставить так, что сидящий чуть не упирается носом в стенку. В доказательство своей правоты Сиприано Алгор проскользнул меж стенкой печи и оконечностью скамьи и уселся. И вынужден был признать, что уж его-то носу не грозит облупиться от близкого соседства с раскаленными кирпичами, да и колени, как их ни вытягивай, тоже будут избавлены от обжигающего прикосновения. Вот рука – дело другое, рукой можно свободно упереться в стену. И в тот миг, когда пальцы Сиприано Алгора готовы уже были это сделать, снаружи прозвучал голос: Не надо, не разжигай печь. Голос принадлежал Марсалу, равно как и тень, которая через мгновенье скользнула по задней стенке и тотчас исчезла. Сиприано Алгор расценил такой тон и обращение как беспардонно хамские: Что он себе позволяет, подумал он. И хотел было уж обернуться и спросить, с какой бы это радости ему не разжигать печь и с какой стати зять ему тыкает, но не сумел повернуть голову, ибо в снах чего только не бывает, порой мы хотим убежать, а ноги не слушаются, чаще всего ноги, а в данном случае отказалась повиноваться шея. Тени уже нет, ее не спросишь, даже если выдвинуть вздорное и безумное предположение, будто у теней есть язык, чтобы отвечать на вопросы, однако отзвук произнесенных ею слов еще слышится в пространстве меж куполом и настилом, меж одной стеной и другой. И прежде чем звуковые колебания замрут окончательно и обретет былую плотность рассеянная ими тишина, Сиприано Алгор желает постичь таинственные причины запрета и уяснить, почему не стоит разжигать печь, если, конечно, зять произнес именно эти слова, потому что сейчас гончару кажется, будто слова были другие и еще более загадочные: Не надо собой жертвовать, словно Марсал решил, что тесть, которому он, как выясняется, вовсе и не тыкал, решил, прежде чем доверить огню плоды рук своих, испытать его мощь на себе. Да он спятил, пробормотал гончар, человек в здравом уме не удумает такого, а если я вошел в печь, то лишь потому, и тут осекся, потому что сам не знал, за каким бесом оказался здесь, дело известное, сколько раз случалось нам просыпаться, не понимая, зачем мы делаем или делали то или это, а меж тем во сне и сон видя, прекрасно все понимали. Сиприано Алгор подумал, что самое правильное – просто-напросто слезть с этой скамьи да пойти спросить зятя, что он имел в виду, но все тело налилось свинцовой тяжестью, а может быть, даже еще и похуже, потому что нет такого свинца, который нельзя было бы превозмочь, гончара же словно прикрутили к спинке скамьи, прикрутили не веревками и не цепями, но – накрепко. Он снова попробовал повернуть голову и снова не преуспел в этом: Сижу как каменная статуя на каменной скамье и гляжу на каменную стену, подумал гончар, хоть и знал, что это не совсем так, потому что, по крайней мере, стена, если верить своим, поднаторелым в минералогии глазам, сложена не из камня, а из огнеупорного кирпича. В этот миг на стене вновь возникла тень Марсала: Я принес вам долгожданную добрую весть, произнес его голос, меня повысили наконец, перевели во внутреннюю охрану с проживанием на территории Центра, так что можно больше не корячиться здесь, мы объясним, что закрываем гончарню, и в Центре поймут, что рано или поздно это должно было случиться, а потому выходите отсюда, грузовик, который вывезет все наши пожитки, уже у дверей, жаль, конечно, что впустую потратились на новую печь. Сиприано Алгор только открыл рот, чтобы ответить, как тень исчезла, а хотел он сказать, что разница между словами ремесленника и божьей заповедью состоит в том, что вторую непременно надо записать, отчего, впрочем, всем известные результаты не становятся менее прискорбны, а потом, если уж так свербит от нетерпения, так и ехал бы себе, и грубость последнего высказывания противоречила бы торжественной декларации, произнесенной всего лишь несколько дней назад, когда он пообещал дочери и зятю переехать с ними в Центр в том случае, если отъезд обоих сделает работу гончарни невозможной. Покуда Сиприано Алгор корит себя за обещание, которое честь никогда не позволит ему выполнить, тень на стене появляется снова. В слабом свете, проникающем снаружи через узкую дверцу печи, одну тень ничего не стоит спутать с другой, однако гончар сразу почувствовал различие, ибо и тень эта, и прозвучавший голос ее гуще, чем у зятя: Сеньор Алгор, я пришел сообщить о расторжении контракта на поставку глиняных кукол, сказал начальник департамента закупок, не знаю и знать не хочу, зачем вы сюда залезли, может быть, намеревались принять вид романтического героя в надежде, что стена раскроет вам тайны бытия, мне-то это представляется сущим вздором, но если ваше намерение пойдет дальше и вы соберетесь устроить самосожжение, имейте в виду, что Центр не будет нести никакой ответственности за вашу гибель, вот только еще нам не хватало, чтобы нас обвинили в доведении до самоубийства лиц некомпетентных и разорившихся из-за неспособности постичь законы рыночной экономики. Сиприано Алгор не повернул голову к двери, хоть и уверен был, что теперь сумеет это сделать, ибо знал, что сон кончился и ничто не помешает ему подняться со скамьи, как только захочется, и лишь одно сомнение мучит его сейчас, глупое сомнение, надо признаться, нелепое сомнение, но вполне объяснимое, если принять в расчет, в каком душевном смятении и умственном беспорядке пребывает он после сна, где привиделось ему, что теперь придется переехать на жительство в этот самый-рассамый Центр, только что отвергший его продукцию, и сомнение – видите, мы не сбились с мысли и не забыли, о чем вели речь, – касается каменной скамьи. Сиприано Алгор спрашивает себя – перетащит ли он ее, скамью эту, к себе в кровать или же проснется на другой, на той, мокрой от росы, каменной скамье, которая служит ему местом размышлений, ну, такое уж свойство у снов человеческих, порой превращающих реальные предметы в видения, а порой заставляющих бред играть в прятки с действительностью, и не потому ли мы так часто признаемся, что не знаем, куда идем, ибо сон тянет в одну сторону, реальность толкает в другую, и, если уж начистоту, идеальная прямая бывает только в геометрии, да и там это всего лишь абстракция. Сиприано Алгор открыл глаза. Я в постели лежу, подумал он с облегчением и в тот же миг понял, что память о сне убегает от него и удержать удается лишь разрозненные обрывки, и непонятно, радоваться ли такой малости или опечалиться от избытка – все это, впрочем, часто случается после пробуждения. Еще ночь на дворе, но уже скоро, предвещая рассвет, изменится цвет неба. Сиприано Алгор больше не заснул. Он лежал и думал о многом – о том, что работа его окончательно лишилась всякого смысла, а само существование его утеряло достаточное и мало-мальски приемлемое оправдание: Я для них – помеха, пробормотал он, и в этот миг фрагмент недавнего сна возник в памяти так отчетливо, будто его вырезали и приклеили на стену, и ясно прозвучали давешние слова начальника департамента закупок: Если же вы, любезнейший, намерены устроить самосожжение, то на здоровье, но хочу предупредить, что Центр не пойдет на такие – да и ни на какие – экстравагантные выходки, а потому не рассчитывайте, что мы пришлем своих представителей и венок на похороны своему бывшему поставщику. Сиприано Алгор временами опять проваливался в сон, и, кстати, учтите, дабы не указывать нам на мнимое противоречие, что временами проваливаться в сон – совсем не то же самое, что засыпать, гончар просто и всего лишь увидел уже однажды виденный сон, а реплики начальника тогда и теперь не вполне совпадают лишь потому, что не только в яви произносимые нами слова зависят от сиюминутного настроения. Но благодаря этому неприятному и неуместному упоминанию о возможном самосожжении мысли гончара обратились к фигуркам, поставленным для обжига в яму, а от них путями и тропками, недоступными нашему разумению и более-менее точному описанию, внезапно устремились к вопросу о преимуществах фигурок полых перед фигурками сплошными, поскольку изготовление последних требует бóльших затрат времени и материала. Это часто встречающееся свойство, присущее очевидности, – не проявляться, пока не попросят умильно и настоятельно, – должно стать предметом глубокого изучения специалистами, которые, без сомнения, сыщутся тут, по разным, хотя и не противоположным, сферам видимого и незримого, и проверят, существуют ли в самой сокровенной глубине предстающего глазам нашим – а у нас есть веские основания предполагать, что существуют, – какие-то физические или химические явления, имеющие извращенную тенденцию к отрицанию, к затуханию, к угрожающему скольжению к нулевой отметке, во исполнение навязчивой мечты о пустоте. Как бы то ни было, Сиприано Алгор доволен собой. Еще несколько минут назад он считал себя обузой для дочери и зятя, помехой и препоной, рухлядью, одним словом, – одним словом, которым принято классифицировать все, что, предположительно, ни на что больше не годно, а вот смотрите-ка, сумел породить идею, чья доброкачественность заранее доказана тем, что другие люди часто пользовались ею раньше. Идее не обязательно быть оригинальной, довольно, чтобы она была всего лишь осуществима. Сиприано Алгору хотелось бы еще понежиться в уюте постели, насладиться утренним сном, самым целебным из всех снов, вероятно, в силу наших смутных о нем представлений, – однако обуявшее его нетерпение поскорее воплотить нежданную идею, а также и мысль о том, что статуэтки под пеплом еще, наверно, хранят тепло, а также – отчего бы не признаться и в этом – воспоминание о том, что, раз проснувшись, ему уже однажды не удалось заснуть снова, короче, все это, вместе взятое, заставило его откинуть простыни и соскользнуть на пол проворным и свежим, как в молодые годы. Бесшумно оделся и с башмаками в руках осторожно вышел на кухню. Он не хотел будить дочь, однако она то ли сама проснулась, то ли уже не спала, склеивая обрывки своих собственных снов, или чутко вслушивалась, как слепая жизнь колдует, мастерит что-то у нее в матке. В тишине дома отчетливо и звонко прозвучал ее голос: Отец, куда в такую рань собрались. Не спится, пойду гляну, как там обжиг, а ты лежи-лежи, не вставай. Ладно, только и сказала Марта, ибо, хорошо зная отца, без труда сообразила, что он хочет в одиночку провести важную операцию, разгрести пепел и извлечь статуэтки из ямы, подобно тому, как, замирая от страха и восторга, в ночной тишине ощупью пробирается по темному коридору ребенок, чтобы узнать, какие желанные подарки положили ему в башмачок. Сиприано Алгор обулся, отворил кухонную дверь и вышел. Плотная крона шелковицы стойко удерживала ночь, не отпускала ее от себя так рано, желая, чтобы первые рассветные сумерки настали только через полчаса. Гончар взглянул на конуру, обвел глазами двор, удивляясь, что нигде не видно пса. Тихо свистнул, но Найдён не появился. Смутное недоумение сменилось откровенным беспокойством и облеклось в слова: Не верю, что он мог убежать, не верю, пробормотал себе под нос Сиприано Алгор. Звать пса по имени он не хотел, чтобы не всполошить дочь. Где-то здесь он, где-то поблизости бродит, вынюхивая какого-нибудь ночного зверька, успокаивал он сам себя, однако по дороге к печи думал больше о собаке, чем о фигурках. И был уже в нескольких шагах от ямы, когда увидел Найдёна под каменной скамьей. Ты меня напугал, дуралей, чего не идешь, когда зовут, попенял он ему, однако пес не отозвался, потому что был занят потягиванием и укладыванием мышц по местам – сперва далеко выставил вперед передние лапы, опустив голову и выгнув хребет, потом исполнил то, что, по его разумению, было обязательным упражнением на растяжку, а именно – так далеко отставил всю заднюю часть, словно хотел вовсе отделить ее от остального туловища. Всякий скажет нам, что животные давным-давно утратили дар речи, однако никто не доказал пока еще, будто они тайком не продолжают мыслить. Взять хотя бы вот этого пса Найдёна, и даже в слабом свете зари, мало-помалу спускающемся с небес, сможете понять по морде его, что он думает, ни больше ни меньше: На всякий чих не наздравствуешься, желая сказать тем самым, что Сиприано Алгору, прожившему жизнь долгую, хоть и не вполне разнообразную, не надобно объяснять суть собачьих обязанностей, ибо хорошо известно, что сторожа-караульные, принадлежащие к роду человеческому, сторожат-караулят на совесть лишь по получении приказа соответствующего и однозначного, тогда как собаки вообще, а эта – в особенности не ждут, пока им скажут: Присматривай за костром, и мы можем быть совершенно уверены, что, покуда угли не потухнут, собака глаз с них не сведет. Впрочем, как бы то ни было, отметим, к чести человеческого разума, что пресловутая медлительность соображения не всегда препятствует верным выводам, каковые только что появились в голове Сиприано Алгора, где наконец-то случилось озарение, благодаря чему он смог прочесть и тотчас же вслух произнести слова справедливой и вполне заслуженной признательности: Покуда я нежился в тепле простынь, ты нес караул здесь, и неважно, что твоя бдительность ничем не помогла обжигу, значение имеет лишь душевное движение. Когда гончар завершил свое похвальное слово, пес Найдён отбежал в сторонку, задрал лапу и облегчился, потом вернулся, виляя хвостом, и улегся невдалеке от ямы, всем видом своим изъявляя готовность участвовать в операции по извлечению кукол из-под золы. В эту минуту вспыхнул свет в кухонном окне – Марта встала. Гончар повернул голову, не вполне отчетливо представляя себе, чего хочет – оставаться ли в одиночестве, или же чтобы дочка составила ему компанию, но уже минуту спустя принял решение, поняв, что Марта намерена отдать главную роль ему. Подобно тому как световой свод оттеснял темный купол ночи, граница утра медленно и неуклонно сдвигалась к западу. Внезапный порыв стелющегося по земле ветерка устроил маленький вихрь на поверхности ямы. Сиприано Алгор стал на колени, отодвинул в сторону железные полосы и той же самой лопаткой, которой выкопана была яма, начал отгребать золу, перемешанную с маленькими кусочками несгоревшего угля. Почти невесомые белые частицы прилипали к пальцам, а иные, самые легкие, от его дыхания взлетали, попадали в ноздри и заставляли его фыркать – примерно так, как это порой делал Найдён. Чем ближе ко дну ямы оказывалась лопата, тем теплее становилась зола, она не обжигала, а была теплой, как человеческая кожа, и такой же податливо-мягкой. Сиприано Алгор отложил лопатку и погрузил в золу обе руки. Ощутил легкую шероховатость, которую никогда ни с чем не спутаешь. Потом, так, словно принимал роды, сжал между большими, указательными и средними пальцами еще скрытую головку куклы и потянул на себя. Оказалось, что это сестра милосердия. Он стряхнул золу, дунул в лицо, как будто вдыхал в нее жизнь, передавал глоток воздуха из собственных легких, биение собственного сердца. Потом одну за другой извлек со дна и положил рядом с сестрой и остальных – более или менее очищенных от золы, но еще не получивших животворящее благодетельное дуновение. Некому было спросить гончара, чем объясняется столь различный подход и уж не половыми ли различиями, как кажется на первый взгляд, если, конечно, не брать в расчет, что фигурка сестры первой подверглась воздействию демиурга просто-напросто потому, что и со дна ямы ее извлекли первой, и от начала времен, с тех пор, как мир стал миром, творцам надоедает творить, едва лишь творение перестает быть новинкой. Но если припомнить сложные проблемы моделирования, которые Сиприано Алгор решал, формируя или, вернее, формуя грудь сестры, не слишком рискованно будет предположить, что решающая причина дуновения при всей своей неясности и сомнительности все-таки кроется в отчаянном стремлении проникнуть туда, где препоны ставит сама фактура обожженной глины. А впрочем, кто его знает. Сиприано Алгор снова забросал яму землей, принадлежащей ей по естественному праву, притоптал ее хорошенько, чтобы ни горсточки не осталось снаружи, и, взяв в каждую руку по три куклы, направился к дому. Задрав к нему любопытную морду, рядом прыгал Найдён. Тень шелковицы рассталась с ночью, все небо уже налилось первой утренней голубизной, и скоро уже солнце появится на том горизонте, до которого отсюда не досягнешь.