Шырь - Олег Зоберн

Итак, сначала я не собирался писать роман, а всего лишь задумал рассказ под названием:

Два чиза

Эти два слова мой герой (от третьего лица) должен был произнести во время первой встречи с девушкой, которую полюбит. Он средних лет, лейтенант ФСБ, зашел перекусить в ресторан «Макдоналдс» и говорит ей эту фразу. Она — в клетчатой красно-черной рубашке и такой же бейсболке — стоит за кассой. Собственно, «два чиза» — это как-то услышанный мной заказ еды, который в развернутом виде звучит так:

Два чизбургера, пожалуйста.

Согласитесь, такое название явно проигрывает предыдущему. Я поместил его в этом тексте не только как простодушный пример банальности, здесь оно также — волшебно становится названием несуществующим и существующим одновременно и прямой речью, которую никто не произнес, но которая произносится на многих языках бессчетное число раз в закусочных по всему миру. Так вот, мои герои знакомятся, и две недели им хорошо вместе, после чего лейтенант вдруг бросает девушку, узнав, что за несколько лет работы за кассой и в кухонном чаду она так и не стала «работником месяца», то есть на ресторанной доске почета ни разу не была помещена ее фотография, потому как девушка время от времени просыпала свои утренние смены.

Создать таких героев в таких обстоятельствах и придумать для рассказа достойный финал — грустный и обаятельный — было бы, конечно, занятно, в итоге моя работница могла бы даже проявить не свойственный ресторанным трудягам креатив: разыскать лейтенанта, окормить его ложными опятами и, одурманенного, удавить длинным шерстяным шарфом, шепча: «Проказник, проказник…» Но этот сюжет я забраковал, потому что помещать в центр повествования ресторан «Макдоналдс» — неправильно. Здесь надо заметить, что мастерами Российской литературной академии недавно был составлен список тем, которых современный российский литератор должен избегать, так как они приводят авторов к той бойкой, но бескровной манере письма, которая даже хуже откровенного графоманства. Под запрет попало и всякое упоминание ресторанов «Макдоналдс». Вот для наглядности еще три опасные темы из этого списка: патриотизм, политика и обычное семейное счастье.

Я давно подумывал написать о том, как одно время зарабатывал тем, что создал ночной экскурсионный маршрут по лесбийским местам Москвы и, когда большинство гетеросексуальных обывателей спали, водил интересующихся к памятнику Есенина на Тверском бульваре, где тусует низшая каста городских розовых, в Дом-музей Марины Цветаевой, где водятся более начитанные и химерические приверженки того же ордена пальца и языка, в некоторые интересные кафе, салоны, альковы и за некоторые бархатные кулисы. Назвать рассказ я хотел так же, как и маршрут:

Розовый галстук

Но и здесь не сложилось, я вовремя сообразил: хотя лесби такие классные, хотя я их очень люблю и не хочу скрывать эту страсть, но тема все же слишком пикантная, меня можно будет упрекнуть в провокативности, а жаль, ведь развязка рассказа «Розовый галстук» уже грезилась мне во всей своей непредсказуемой красе.

Я стал думать, какие новеллистические цвета могут заменить розовый, и остановился на следующем названии:

Желтый снег

Ситуация такова: с подачи путинско-медведевского правительства российские ученые создали маленькую кварковую бомбу, опередив ученых других стран, и минувшей зимой испытали ее на полигоне в Подмосковье. В результате я проснулся у себя на даче рано утром от страшного грохота и чуть позже своими глазами видел, как в поселке выпал снег лимонного цвета, из которого дети принялись лепить снежных баб, видел, как поселковые собаки, нализавшись желтого снега, все передохли к вечеру. А в российских СМИ не было сообщений ни о взрыве, ни о странном снегопаде, потому что путинско-медведевское правительство решило утаить от мировой общественности этот негуманный эксперимент. Такую красочную хронику очевидца можно было легко продать в какой-нибудь гламурно-политический европейский журнал, но я одумался и не стал позорить родину.

Продолжая соотнесение фабул с палитрой, я попробовал применить зеленый гринписовский колер и замыслил рассказ под названием:

Новый департамент

Это мог быть рассказ о том, как я ненадолго возглавил новое учреждение — Департамент поддержки и развития велосипедного транспорта города Москвы — и с каким чудовищным непониманием столкнулся, пытаясь убедить москвичей пробудиться от брутального фрейдистского сна и покупать к лету велосипеды вместо больших неэкологичных автомобилей.

Писать об этом я не стал из-за того, пожалуй, что название «Новый департамент» напоминает обычный газетный заголовок, а другого на ум не шло. И вот последнее не пригодившееся мне название, самое громоздкое из всех:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПОДЖИГАТЕЛЬ БОРДЕЛЕЙ,

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ЕГО ВИДЕЛИ СПЯЩИМ,

НО ЭТО НЕ БЫЛ СОН ПРАВЕДНИКА

Пояснять не буду, проявке абриса сюжета здесь способствует многословие.

Временами, надеясь, что название подвернется позже, я сочинял первые безымянные предложения. Вот одно из них: «Как все-таки трагична сама суть партизанщины, когда пылкая убежденность…» Окончания не помню, но исправленный вариант был таким: «Любой партизан во все времена — это отщепенец, и не важно, счастлив он, либо всю жизнь его неусыпно преследуют дремучий страх и убожество». Так мог начаться рассказ о какой-нибудь современной российской подпольной партии, но эта тема мне быстро наскучила.

Я написал несколько десятков подобных первых предложений, и самое тупое, к моему стыду, состояло из одного-единственного слова «охренеть», а самое социально-гендерное было таким: «В России до сих пор выгоднее быть сонным мужчиной, нежели бдящей женщиной».

И если первые слова рассказа чередовались долго и тягостно, как сны алкоголика, то финал – универсальный для большинства этих сюжетов – возник сразу после того как я передумал писать от второго лица историю о «Макдоналдсе» и смерти полоумного лейтенанта и походил он на некое «возвращение в кубе»: главный герой Олежа, устав от самого себя, должен был в горячке уехать в австрийский городок Zobern и впасть в спячку размеренной жизни бюргера до конца своих дней. Я отказался от этого финала только когда понял, что буду писать роман, а не рассказ.

Таковы мои разъятые соображения, близ которых сформировался роман «Розовые кони зари и гнилушки на болоте», и теперь они претворены в иные сюжеты, и, повторю: обо всем этом – в романе мало что напоминает.

Что же касается насущного вопроса о спячке и горячке, то здесь мы все-таки видим прогресс: в романе мне не удалось лаконично задать его себе и читателю, там он растянут на четыреста страниц, а в простом рассказе, как видите, я сделал это без труда в первом же предложении, то есть, говоря наукообразно, предельно точно очертил проблематику. При этом в пользу романа добавлю, что я, хоть и не разобрался со спячкой и горячкой, ответил в нем на другой серьезный вопрос: насколько антропоморфен Господь? Суть ответа приблизительно такова: настолько, насколько правдиво физиологична русская присказка «пойдут клочки по закоулочкам».