Давно хотела тебе сказать - Элис Манро

Она прекрасно все понимала. Я навещала ее по средам, в ее выходной, приходила с детской коляской – сперва в ней сидела Карен, потом Томми (Карен семенила рядом), долго шла вверх по Лонсдейл-авеню и вниз по Кингс-роуд – и чем заканчивались все наши разговоры? Негодный мальчишка, все, с меня довольно, я с ним развожусь, говорила она. Больше никаких поблажек. Сколько можно, пора самому становиться на ноги, нельзя же вечно рассчитывать на меня! Я слушала и помалкивала. Мое мнение было ей известно. Но заканчивалось всякий раз одним и тем же:

– А все-таки он славный мальчик, мне его не хватает. Нет, правда, мне было с ним хорошо. Он меня смешил.

Или:

– Ему в детстве нелегко пришлось – с астмой намучился, рос без отца… А так-то он и мухи не обидит.

– Один раз он все-таки поступил благородно, – говорила она, – по настоящему доброе дело сделал. Помнишь ту девушку?

Мама имела в виду девушку, которая в один прекрасный день явилась к нам в дом и сообщила, что они с Кэмом были помолвлены – якобы обручились в Гамильтоне, провинция Онтарио, – а теперь он вдруг признался, что жениться ему никак нельзя: оказывается, в его семье по наследству передается смертельный недуг – неизлечимая болезнь почек. Все это он изложил в письме. И она приехала сказать ему, что ей это неважно, она все равно его любит. Вполне симпатичная девушка. Работала в телефонной компании «Белл». Мама потом говорила, что с его стороны это была ложь во спасение: он хотел пощадить чувства девушки, жениться на которой не собирался. Я согласилась, что он и правда сделал доброе дело, иначе он повис бы у нее на шее до конца дней своих.

Хотя при таком раскладе всем нам было бы, наверно, полегче.

Но что было, то прошло, времена изменились. Для моего братца – явно к лучшему. Уже года полтора как он живет по большей части дома. Волосы у него поредели и слегка поседели – ему ведь без малого тридцать пять, – зато сзади он их отрастил чуть ли не до плеч. Одевается он в темную хламиду, сшитую из какой-то дерюги (может быть, это власяница, поделилась я с Харо, тогда ему положено посыпáть голову пеплом – пепел я бы с удовольствием предоставила!); на груди у него болтаются цепи, амулеты, кресты, зубы лося и невесть что еще. На ногах веревочные сандалии – их плетет кто-то из его друзей. Живет он на социальное пособие. Работать его никто не заставляет. Как можно, это ведь насилие над личностью! Если ему приходится указывать род занятий, он пишет «святой брат».

«Святые братья» – это целая секта, у них общинный дом в Китсилано[22]. Кэм иногда ездит туда пожить. Эти самозванцы соперничают с кришнаитами, только в отличие от них не поют – просто ходят себе и улыбаются. Кэм даже выработал особый голос, от которого меня всю трясет, – тоненький, елейный, зудящий на одной ноте. Иногда хочется встать перед ним, перечислить последние новости – «В Чили землетрясение – двести тысяч погибших, во Вьетнаме снова сожгли деревню, в Индии люди по-прежнему мрут от голода!» – и посмотреть, как он отреагирует. Неужели и это его не проберет, неужели он опять елейным голоском проблеет: «Все хо‑ро‑шо‑о, все хо‑ро‑шо‑о»? Разумеется, мяса он в рот не берет, ест одни цельнозерновые каши и листовые овощи. Однажды он заглянул в кухню, где я шинковала свеклу (запретный корнеплод!), и строго заметил:

– Надеюсь, ты сознаешь, что совершаешь убийство.

– Пока нет, – ответила я, – но если ты не уберешься, совершу. Даю тебе ровно одну минуту!

Как я уже сказала, теперь он подолгу живет дома; дома он был и в тот понедельник, когда маме вечером стало плохо. У нее открылась рвота. За пару дней до этого он уговорил ее сесть на вегетарианскую диету (она все откладывала и наконец решилась) и теперь объяснил, что из нее выходит весь яд, скопившийся в организме за долгие годы потребления мяса, сахара и прочей дряни. Это добрый знак, заверил он: как только она избавится от всякой гадости, ей сразу станет лучше. Рвота у мамы не прекращалась, лучше ей не становилось, но ему понадобилось срочно уйти. Каждый понедельник вся святая братия собирается в своем Доме. Уж не знаю, что они там делают – распевают мантры, жгут благовония или служат черную мессу. Домой он явился за полночь и нашел маму на полу в ванной, без сознания. Он снял трубку и позвонил – мне!

– Вэл, тебе, наверно, стоит приехать помочь маме.

– А что случилось?

– Она неважно себя чувствует.

– Что с ней? Дай ей трубку.

– Не могу.

– Почему?

Он хихикнул, как дурачок, – клянусь вам!

– Э-э… кажется, она без сознания.

Я вызвала «скорую помощь», и ее забрали в больницу – уже под утро, в пять часов. Я созвонилась с маминым постоянным врачом, он поехал в больницу и оттуда уже сам вызвал на консультацию доктора Эллиса Белла, одного из лучших городских кардиологов, потому что предположительно у мамы случился сердечный приступ. Я оделась, разбудила Харо, сказала ему, в чем дело, и поехала в больницу, в Лайонс-Гейт. Меня впустили только в десять и сказали, что мама лежит в интенсивной терапии. Я села ждать у входа в отделение, в зальчике для посетителей. Красота неописуемая: скользкие красные стулья, на полу линолеум, аквариум с галькой, из которого торчат зеленые пластмассовые листья. Я просидела там много часов, листала «Ридерс дайджест». Читала анекдоты. А сама все думала: вот так это и бывает, так и приходит конец – мама умирает. Сейчас, в эту минуту, за этими дверьми – умирает. И это нельзя ни остановить, ни отсрочить, хотя ты, вопреки голосу разума, все-таки надеешься. Я думала о маминой жизни, о том отрезке, который прошел у меня на глазах. Как она ездила на работу – каждый день, сначала на пароме, потом на автобусе. Как ходила за продуктами в старый супермаркет «Ред‑энд‑уайт», а позже в новый «Сейфвей»… давно уже не новый, открылся пятнадцать лет назад! Как мы вместе раз в неделю, вечером, ездили в библиотеку. Как возвращались домой на автобусе, с пачкой книг и кульком винограда из китайской лавки, предвкушая, как дома полакомимся. Или как днем по средам (в ее выходной), пока дети были еще маленькие, я забегала к ней на чашку кофе и она скручивала нам по сигаретке на своей сигаретной машинке. И я думала: все эти привычные дела не воспринимаются как жизнь; ты просто занят, просто все время что-то делаешь, чем-то заполняешь свои дни – и подсознательно надеешься, что главное еще впереди: скорлупа треснет, перед тобой откроется большой мир, и вот тут-то и начнется настоящая жизнь. И не то чтобы тебе так уж хотелось, чтобы что-то там треснуло и развалилось, в общем совсем неплохо как есть, но все равно ты чего-то ждешь. А потом приходит смерть, она приходит к твоей матери, а перед тобой все те же пластмассовые стулья и искусственные листья, и за окном обычный день, и люди ходят за продуктами, и у тебя остается только то, что было. И наши поездки в библиотеку и обратно, на автобусе с книжками и виноградом – даже такие мелочи! – кажутся теперь счастьем, ей-богу, все бы отдала, лишь бы это вернуть.