Давно хотела тебе сказать - Элис Манро

Когда меня к ней впустили, лицо у нее было синюшно-серое, глаза, наполовину закрытые веками, закатились, и в щелки проглядывали только белки. Без зубных протезов она всегда выглядела ужасно, даже нам, детям, запрещала на себя смотреть. Кэм посмеивался над этим ее женским тщеславием. И вот теперь она без зубов. Не случайно, подумала я, в ней с молодых лет жил этот страх – что придет день, когда она будет выглядеть как сегодня.

Врачи меня не обнадеживали. Днем заехал Харо, взглянул на маму, приобнял меня за плечи и сказал:

– Вэл, ты должна готовиться к худшему.

Он так сказал из добрых побуждений, но мне расхотелось с ним говорить. Не его же это мать: что он может помнить о ней? Он ни в чем не виноват, просто мне не хотелось с ним говорить, не хотелось слушать, к чему я должна готовиться. Мы спустились перекусить в больничный кафетерий.

– Ты бы позвонила Кэму, – сказал Харо.

– Зачем?

– Он должен знать.

– С какой стати? Он бросил ее дома одну, а когда под утро обнаружил ее без сознания, то даже «скорую» не сообразил вызвать!

– Тем не менее. Это его право. Скажи ему – пусть приезжает.

– Боюсь, он сейчас сильно занят – готовит матери хипповые похороны.

Но в конце концов Харо, как всегда, меня уговорил и я позвонила. К телефону никто не подошел. Мне стало чуть легче: попытку я честно сделала, а если его дома нет, значит мои предположения верны. Я вернулась в зал для посетителей, уже одна, без Харо, и снова села у дверей ждать.

Под вечер, около семи, явился Кэм. И не один. Он привел с собой ватагу таких же – судя по их виду – святых братьев из этого самого Дома. Все они были одеты в точности как он – в темные хламиды из дерюги, все были обвешаны цепями, крестами и прочим ритуальным железом, все длинноволосые и все заметно моложе Кэма, кроме одного старца, в буквальном смысле старца, беззубого, с кудрявой седой бородой и босыми ногами – это в марте-то месяце! Старец, похоже, ни сном ни духом не ведал, где он и зачем. Скорее всего они его подобрали по дороге, в каком-нибудь приюте Армии Спасения, и обрядили в свою униформу: им по сценарию нужен был старик – может, в качестве талисмана, а может, для пущей святости, не знаю.

– Это моя сестра Вэлери, – представил меня Кэм. – Это брат Майкл. Это брат Джон, это брат Луис… – И так далее.

– Врачи ничего не обещают – похоже, надежды нет, Кэм. Она умирает.

– Мы так не думаем, – изрек Кэм со своей обычной многозначительной улыбкой. – Мы весь день провели в трудах ради ее блага.

– Молились, что ли? – уточнила я.

– «Трудились» более подходящее слово, чем «молились», если ты не понимаешь, в чем суть.

Ну где уж мне понять.

– Истинная молитва – великий труд, поверь мне, – произнес Кэм, и они все заулыбались мне его улыбочкой. Они ни на миг не оставались в покое, вели себя как дети, которым срочно надо в туалет: вихлялись, кривлялись, переминались с ноги на ногу.

– Итак, в какой палате она лежит? – спросил Кэм деловитым тоном.

Я представила себе, как моя умирающая мать сквозь щелку между веками увидит – кто знает, вдруг она время от времени еще может что-то различить, – увидит толпу дервишей, справляющих вокруг ее постели свой дикий обряд. И это моя мама, которая в тринадцать лет распрощалась с религией, потому что в унитарианской церкви произошел раскол: одни были за то, чтобы упоминать в гимнах имя Божие, другие против (мама была против); моя бедная мама, которая в свои последние минуты вынуждена теряться в догадках: не перенеслась ли она в доисторические времена, если вокруг скачут бесноватые, бормоча магические заклинания. Как трудно ей будет собрать свои последние связные мысли посреди этого шабаша…

Слава богу, медсестра твердо сказала: в палату нельзя. Позвали дежурного врача, и он подтвердил: нельзя. Кэм не стал спорить, он улыбался и кивал, словно получил не отказ, а разрешение, после чего отвел свою братию назад в зал ожидания, и там, под самым моим носом, представление началось. Старика усадили на полу в центре, он низко опустил голову и закрыл глаза – пришлось сперва похлопать его по плечу, напомнить, что он должен делать; остальные уселись на корточки и образовали что-то вроде круга, причем сидели попеременно один лицом внутрь, другой наружу и опять – внутрь, наружу. Потом с закрытыми глазами они принялись раскачиваться взад-вперед, бормоча какие-то слова, но не одни и те же, каждый вроде бы мычал что-то свое и, конечно, не по-английски, а на суахили, или на санскрите, или на еще каком-то неведомом языке. Звук постепенно нарастал, становился громче и громче, и тут все участники поднялись на ноги (все, кроме старца; он остался на месте и, судя по виду, мирно спал) и стали изображать некое подобие танца, шаркая ногами и не слишком дружно хлопая в ладоши. Так продолжалось довольно долго, пока на шум – не такой уж и страшный, честно говоря, – не сбежались сиделки, сестры с ближайших постов и санитары. И все, включая посетителей вроде меня, застыли в растерянности и не знали, что делать, настолько это было неправдоподобно, несовместимо с заурядным больничным помещением для ожидающих родственников. Все просто стояли и смотрели, будто всем снился один и тот же странный сон и некому было их разбудить. Наконец из отделения интенсивной терапии вышла медсестра и громко призвала к порядку:

– Немедленно прекратите! Что вы безобразничаете?

Она схватила за плечо одного из тех, что помоложе, и хорошенько встряхнула, чтобы привлечь к себе внимание.

– Мы трудимся во имя исцеления болящей, – объяснил он.

– Не знаю, что значит по-вашему «трудиться», но никакого исцеления вы никому не принесете. А теперь прошу очистить помещение. Нет, извините, не прошу – я требую!

– Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что звук наших голосов может причинить болящим вред или беспокойство. Обряд проводится на том уровне громкости, который призван проникнуть в спящее сознание и успокоить его, в то же время удаляя из тела результаты воздействия демонических сил. Этому обряду пять тысяч лет.

– Боже правый! – всплеснула руками медсестра с ошарашенным видом – и немудрено. – Кто эти люди?

Пришлось мне взять слово и просветить ее, объяснить, что это мой брат со своими, скажем так, друзьями, а сама я к их хороводам отношения не имею. Я спросила у нее, как мама, нет ли в ее состоянии перемен.

– Перемен нет, – ответила она. – Как же нам выдворить их отсюда?

– Окатите их из брандспойта, – посоветовал санитар.

Все это время танец, или, если угодно, обряд, ни на минуту не прекращался, и даже тот, который отвлекся на разговор с сестрой, снова вернулся в круг.

– Я позвоню справиться о ее состоянии, – сказала я сестре, – а пока съезжу ненадолго домой.

На улице, к моему удивлению, уже стемнело. Оказывается, я провела в больнице весь день, от темна до темна. На парковке, сев в машину, я вдруг расплакалась. Кэм из трагедии устроил цирк, лишь бы себя потешить, сказала я про себя и, добравшись до дому, повторила это вслух.