Шарм - Трейси Вульф

Я подхожу к ней, тоже заглядываю в духовку, и у меня обрывается сердце. Этот пирог точно несъедобен. Он куда больше похож на диск для фрисби, чем на еду.

– Спасибо тебе. – Ее дыхание пресекается, и на этот раз, когда я устремляю на нее беспомощный взгляд, она позволяет себе бессильно припасть ко мне.

Поначалу я так потрясен, что не знаю, что делать. Но затем мне вспоминаются уроки Ричарда по «навыкам общения», и я неловко обвиваю рукой ее плечи. И глажу ее по спине.

Она поворачивается ко мне лицом и кладет голову мне на грудь.

Я опять не знаю, что делать, и потому делаю то, что кажется мне естественным, – обнимаю ее, кладу руку на ее затылок и прижимаю к себе, пока она плачет.

И плачет.

И плачет.

Обнимая ее, я замечаю несколько вещей. Во-первых, держать ее в объятиях кажется на удивление естественным. Во-вторых, от нее очень хорошо пахнет – ванилью и корицей. А в-третьих, мне нравится ее обнимать.

Мне жаль, что она плачет – мне совсем не нравится, что она плачет, – но я точно не имею ничего против того, что я чувствую, обнимая ее. Это странное чувство, если учесть, что последним человеком, которого я обнимал, была Лия. И это произошло после того, как я случайно сказал ей любить меня всегда. Но те объятия были полны паники, сожалений и стыда. Что значат эти объятия, я не знаю, но определенно что-то другое.

– Ну, хватит, – говорю я ей, гладя ее по спине так осторожно, как только могу. – Все образуется.

Она качает головой, прижимая ее к моему горлу, и я стараюсь не обращать внимания на то, что ее сопли текут по моей груди под рубашкой.

В конце концов она делает глубокий судорожный вдох:

– Извини.

– Тебе не за что извиняться. Все люди иногда плачут.

Она отстраняется и смотрит на меня красными глазами и с красными пятнами на заплаканных щеках.

– А ты когда-нибудь плакал?

Этот вопрос застает меня врасплох, и я смотрю ей в глаза, пытаясь понять, действительно ли она хочет знать правду или просто ищет моего сочувствия.

Потому что, если честно, я не плакал с детства.

С того самого дня, когда мой отец-садист запер меня в очередной раз в каменной тюрьме и заявил, что я либо продемонстрирую ему ту способность, которую он желает от меня получить, либо останусь взаперти до конца моих дней.

Лежа в кромешной темноте гробницы, где я должен был «обдумать свое поведение», лежа в полном одиночестве, испытывая страх и гнев, я наконец отдался своей ярости и начал орать на вселенную, возмущаться несправедливостью жизни и бить кулаками по каменным стенам, пока не разбил костяшки пальцев в кровь и не охрип. А когда во мне больше не осталось воли к сопротивлению, я начал умолять.

Я умолял богов, в существовании которых даже не был уверен, чтобы они просто дали мне исчезнуть, уйти. Чтобы они обратили мою душу в прах и дали ветру унести ее. Я уже обладал способностью сокрушать в прах все остальное, так почему бы не сделать это с самим собой?

Должно быть, я очень этого хотел – и у меня получилось. Я сокрушил себя в пыль.

Мои кости, плоть и кровь, все мои клетки разрушились под давлением моих гнева и отчаяния, и моя душа разбилась на миллиард крошечных осколков, которые и оставались мною и в то же время были чем-то иным.

Я наконец-то был свободен.

Я не знаю, куда я исчез. Думаю, я не умер, но я был и не совсем жив. Точно я знаю одно – паника, чувство одиночества и злость, сопровождавшие меня всегда и составлявшие мой мир, разрушились вместе со мной.

Только тогда и больше никогда я испытал покой.

Но в конечном итоге, поскольку вселенной нравится играть со мной в игры, мои тело и душа вновь собрались в единое целое. И я снова очутился в одиночестве и темноте. И стало только хуже.

Я выдержал заточение в гробнице, где прошла большая часть моей жизни, потому что у меня не было выхода, потому что я знал только такую жизнь. Так уж был устроен мир. Но оказалось, что это не так.

В этом мире имелось место, где я мог чувствовать себя в безопасности – я видел его, я жил в нем. Но мне не было позволено там оставаться.

И тогда я заплакал.

Потому что таким, как я, нельзя позволять познать счастье. Ведь это заставляет нас желать больше того, что нам дозволено иметь.

Я качаю головой, чтобы одновременно заставить себя вернуться в настоящее и ответить на вопрос Грейс. Я подумываю о том, чтобы сказать ей правду, но вместо этого говорю:

– Да. Иногда.

Грейс кивает, затем подходит к мойке, чтобы умыть лицо. Мне кажется, что ей стало лучше, но, вытираясь, она шепчет:

– Я не могу вспомнить голос Джексона. Я пыталась, но у меня ничего не выходит.

Я хочу сказать ей, что это потому, что она провела куда больше времени со мной, чем с ним, но что-то подсказывает мне, что это отнюдь не поможет нам стать друзьями. А сейчас у нее такой вид, что ясно – ей куда больше нужен друг, чем спарринг-партнер.

– Хочешь, я посмотрю? – спрашиваю я после нескольких секунд неловкого молчания. – Я могу проверить эту штуку, посмотреть, в каком она состоянии.

Она смотрит на меня в недоумении:

– Какую штуку?

– Твои узы сопряжения.

– В самом деле? – У нее округляются глаза. – Ты можешь видеть их?

Я киваю:

– Да, конечно. Я видел их в момент, когда мы оказались заперты здесь.

Я умалчиваю о том, что посмотрел на них в день нашей ссоры из-за душа. И что смотрел на них и позже – каждый день.

Я не мог удержаться и всякий раз находил подтверждение того, что это действительно произошло. Узы сопряжения Грейс с Джексоном исчезли.

Нет, эта нить не стала тонкой или полупрозрачной – она просто исчезла. Совсем.

Когда я увидел это впервые, то бросился в ванную, и меня десять минут без перерыва сотрясали рвотные позывы. Грейс я сказал, что попробовал одно из ее печений «Поп-Тартс», но дело было не в этом.

Узы сопряжения – это навсегда, и это знают все. Исчезнуть они могут только в одном случае – если твоя пара умирает. Но Грейс явно была жива. А раз так, это могло означать только одно – умер Джексон.

Мне столько раз хотелось надрать этому придурку задницу, что я потерял счет. Но я никогда, никогда не хотел, чтобы он умер. Я готов был скорее умереть сам – и практически сделал это, – чем увидеть, как с ним случится что-то по-настоящему плохое.

Мне очень хотелось сообщить об этом Грейс, но в конце концов я решил, что в этом нет смысла. Так у нее хотя бы есть воспоминания, и пару раз она упомянула, что, по ее мнению, он примирился с ее потерей, и она надеется, что он счастлив.

Но я все равно не мог оставить надежду на то, что мой брат жив. И поэтому я продолжал искать эти узы сопряжения каждый вечер перед тем, как уснуть.

После того как я погоревал о его смерти месяц, мне пришла в голову другая мысль, которая начала мало-помалу крепнуть и укореняться в моем сознании. А что, если нить этих уз сопряжения пропала потому, что мы с Грейс никогда не вырвемся из этого места, и магия, зная это, решила отпустить его? Или другой вариант – что, если с этими узами что-то было не так? Они были сопряжены чуть больше недели, когда Грейс оказалась в моей берлоге, и, если честно, когда я увидел эти узы впервые, мне показалось, что с ними что-то нечисто. Что-то было неправильно, раз они были окрашены не в один, а в два цвета, сплетенные вместе.

Я знал, что пытаться найти какой-то ответ помимо смерти моего брата – это все равно что удерживать просыпающуюся между пальцами горсть песка, но все равно продолжал это делать. Вечер за вечером.

И каждый вечер, закрывая глаза, я осознавал, что правильно делаю, ничего не говоря Грейс.

Сейчас, глядя на слезы, медленно высыхающие на ее щеках, я невольно спрашиваю себя, не причиняю ли я ей еще большую боль, не говоря