Рамка - Ксения Букша

жена им версию выдала

среднюю одели, на руки её взял

спускаемся в лифте – бредовая мысль «меня все слушаются – только бы успеть»

на улице дождь со снегом, фонари качаются

завелись поехали

пустые улицы, темно

только бы успеть думаю

ещё такой на прохожих – подхватить кого

но так никого и не взял

если бы дети, ребёнок

взял бы, но ночью всё какие-то шли – и мне их некуда

пять мест, все заняты, дети сзади

я такой быстрее, быстрее

выехали из города, полегче стало

выехали в полную ночь

шоссе, страшно, все время хотелось на обочину свернуть

шоссе ведь тоже бомбить будут

при первой возможности съехал на бетонку

и давай через леса в кромешной темноте

когда на сто километров отъехали

как раз была половина шестого

съехали на просёлок

в стороне

поле, звезды только – вдалеке деревня

как вымершая, один фонарь над силосной башней

тихо темно

вышел курю

подошла Кара

ничего не говорю, стою курю

Кара мне говорит

ну, у Батона соревнования по карате завтра начинаются

кто будет возить ты или я

готова взять на себя

отдохни хоть

ничего не могу ответить стою курю

только стою и смотрю что вроде холоднее стало

и понемногу снег пошёл

и снег пошёл

* * *

я сидел тут сейчас, – подаёт голос Николай Николаевич

и задремал

и мне сон начал сниться странный

даже не сон, а казаться стало такое, в дрёме

как будто за тем проёмом, что в туалет

как будто там не туалет, а комната в нашем доме старом, ещё в деревне

и что там брат сидит – с мамой, с папой, бабушкой

все покойники, но во сне я этого не понимаю

и там светло, и я там с ними, но что-то не так, какой-то подвох

и вот я пытаюсь выйти, а щель эта

она начинает сужаться, сужаться, и я

то ли застреваю, а то ли мне удаётся туда пройти

не успел я понять – вздрогнул и проснулся

* * *

Спокойно, – дядя Фёдор говорит. – Какая тебе, в сущности разница, Боба? Думаешь, апокалипсис – его ради одного тебя устроят? Ты на этих похож, на аэро-фобов, которые боятся летать. Им кажется, что вот как они на самолёт взгромоздятся, так он именно их сразу же и не выдержит. Самолёт такой, «а-а, на мне Органайзер летит? (прости, Органайзер) – ну тогда пардоньте, я падаю». А тебе, Боба, подымай выше, тебе кажется, что ради тебя всю Землю грохнут. Успокойся. Если и разгрохают, то ты тут ни при чём.

А я бы, дядя Фёдор, – говорит Органайзер, – про царя бы с удовольствием послушал! Про царя можете что-нибудь сказать? Что вы про него знаете? Кто сейчас за ним приглядывает?

Про царя не могу, – отказывается дядя Фёдор. – Не знаю, какой-такой царь? Я и в Кремле-то не был… Разве что сейчас вот… Это же Кремль?

Типа того, – говорит Бармалей. – Островецкий Кремль.

Так вот, – говорит дядя Фёдор, – я про царя не могу, потому как…

Дверь распахивается с треском, и входит жёсткий, яркий свет, жёлто-зеленоватый, и сильный жар, так что апокалиптически настроенному Бобе в первый момент видится лицо, а затем уже кажется, что взорвалась атомная бомба. Но во вторую минуту ему уже ничего такого не кажется.

Серый гаркает:

Алексис!

Да-да? – светски откликается Алексис из неосвещённого угла.

Ваши дети у нас, – говорит серый непреклонно, бросая весь свет в угол на Алексис, так что остальные Узники оказываются снова в темноте, а Алексис зато сгорает, пылает в этом огромном свете. – Поступили сигналы о жестоком обращении!

Узники видят, что у серого не просто отключена функция вежливости; он, напротив, находится в режиме агрессии. Это неприятно.

От кого сигналы-то? – Алексис сардонически возвышает голос. – От директора детдома? От «изопеки»?

Нет! От самих ваших детей. Сегодня обратились. Ну и, кроме того, – о вашем отсутствии. О том, что вы бросили их на острове на произвол судьбы. Или, скажете, этого не было?

Алексис таращит глаза в изумлении.

На какой произвол?.. Кто обратился?.. Вы мне можете сказать конкретно?.. Кто изъят?..

Изъяты будут все, кто с вами на острове, – исчерпывающе объясняет серый. – Обратились о жестоком обращении. Вы их: били, тыкали мордой в костер, заставляли пить кипящую воду, связывали, насиловали, загоняли в холодное море, понуждали есть камни, пробовать собственную рвоту… Мне нужно продолжать? Доказательства будут предоставлены в любой момент.

Алексис не падает в обморок. И не кидается на серого.

Так-так, – говорит она, глядя на него пронизывающим взглядом. – Значит, всё-таки «будут» изъяты. Ну, а что вы скажете о тех, кто смог от вас сбежать?

Мы их найдём! – клянётся серый.

Алексис выдыхает. Значит – не все. А скорее всего, никто или почти никто. И от серого этот вздох не укрывается. Он досадует на себя, что Алексис удалось его поймать.

Дети сами не хотят с вами жить, – кричит серый и тычет Алексис в нос фонариком.

Попрошу не вопить! – приказывает Алексис и отражает ему свет, да так, что серый чуть не исчезает вовсе.

Это не ваши дети! Это дети государства! Вы взяли их ради денег и самоудовлетворения! – пахнет палёной одеждой, волосы Алексис потрескивают от мертвенного света.

Пошёл на хуй, бродяга! – парирует Алексис, и свет волной откатывается от неё назад, оставляя её в зеленоватой полутьме. – Вот выйду отсюда и наведу настоящий порядок.

Выйдете? – верещит серый. – В каком смысле?! Выйдете в каком смысле «отсюда»? Откуда отсюда выйдете? Здесь, по-вашему, что? Вы куда, по-вашему, попали? По-вашему, это прилично – хотеть отсюда выйти?! Да вы не вышли, а вошли!.. И – вот! – я хочу передать вам записанное послание от вашего подопечного Алексея!

Так, понимает Алексис, Лёшка, значит. Не «все ваши дети», но и не «никто». А один-единственный Лёшка. Вот неймётся ему.