София - венецианская наложница - Энн Чемберлен

И на этих подушках лежала она. Дочь Баффо расположилась на диване: она лежала на животе и болтала ногами в воздухе — как будто бы плакала. Но она не плакала. Перед ней стоял серебряный поднос с лакомствами, и она наслаждалась поздним завтраком.

София не встала и не спряталась при звуке открывающейся двери, как сделала бы это девушка, боящаяся своего жестокого господина. Она продолжала наслаждаться своим завтраком и оторвалась от него только тогда, когда увидела, что это пришли Хусаин и я. Затем она сделала попытку передвинуться на другую сторону дивана, чтобы лучше нас видеть. Она подложила одну руку под голову, а вторая рука легла на ее бедро, свободно свисая с него. Прямые линии этой руки подчеркивали изгибы тонкой талии и упругих бедер. Я чувствовал, что зарыдаю, если она немедленно не обратит на меня внимание. Но тут раздался ее голос.

— О, Виньеро! — сказала она (не «Джорджо», не «моя любовь»), и ее тон был легким и повседневным, как будто я был обычным посетителем. — Как мило, что ты пришел сегодня.

Мои искренние вопросы: «Как ты? Как к тебе относятся?» растворились где-то посередине той дистанции, которая оказалась между нею и нами с торговцем в качестве охраны.

— Просто прекрасно, — с беспечностью в голосе ответила она. — Лучше не бывает.

Неловкое молчание, которое последовало после этого, заставило меня еще больше занервничать, и я не мог вымолвить ни слова. Но дочь Баффо решила заполнить паузу чем угодно.

— Посмотрите! — воскликнула она. — Только посмотрите на то, что они дали мне надеть! — И она встала во весь рост, чтобы мы лучше ее видели.

Большая часть ее костюма состояла из жакета, сделанного из красного и оранжевого бархата с ручной вышивкой золотой нитью. Его рукава были длиной до запястья и заканчивались манжетами. Талия была затянута великолепным поясом, украшенным жемчугом. Выше талии жакет имел большой вырез, который позволял увидеть естественную красоту ее груди, прикрытой только легким газом.

Подчеркивая эту деталь, София приподняла лиф платья и засмеялась.

— Мне надо быть благодарной, что я была слишком мала и избежала страданий других женщин Венеции, которым приходилось ходить с открытой грудью благодаря моде. Сейчас я могу только молиться, чтобы я была еще моложе.

Луч света позволил нам увидеть, что газ был полупрозрачен, и мое сердце бешено забилось, когда ее соски глянули на нас, как пара круглых засахаренных персиков.

— И посмотрите! — воскликнула она с явным восхищением, платье и скромность поведения были сразу же ею забыты. — Вы только посмотрите! Штаны! Штаны, как у мужчины!

Полы верхнего жакета были раздвинуты, чтобы обнажить красные шелковые брюки. Несмотря на то что они были роскошно широкими, брюки показались мне очень вызывающими, когда она подняла свою стройную ножку, чтобы продемонстрировать нам их.

— Они называют их «шаровары», — объяснила она и взглядом попросила торговца подтвердить ее произношение.

Старик покачал утвердительно головой и улыбнулся с явным удовольствием тому, как был представлен его товар. Он не мог ждать от нее лучшего. Пара малиновых тапочек и светская маленькая круглая шапочка с вуалью завершали ее образ.

— И только посмотрите, что мне дают есть! — затем сказала София, поворачиваясь к подносу на диване. — Такие лакомства! Вот этот компот сделан из айвы, меда и йогурта. Вот финики, фаршированные миндалем, а вот сыр с очень сильным соленым вкусом. И такие странные плоские блины вместо хлеба, посыпанные укропом и тмином! А это мои любимые сладости — вот эти маленькие пирожки. Как они называются? — она вопросительно посмотрела на своего хозяина.

— Taratir at-turkman, — засмеялся он.

— И это значит «маленькие шапочки турок». Его жена печет их, я окунаю их в крем — о, они действительно божественны. Вот, Виньеро, не хотите ли попробовать одну?

Но я отказался и в скором времени попросился выйти. У меня едва хватило терпения попрощаться с торговцем, такое у меня возникло сильное желание побыстрей покинуть это место.

— Он из дворца, — прошептал мне на ухо Хусаин, как только мы немного отошли.

— Кто? — переспросил я.

— Тот евнух из дворца султана, — пояснил мой друг. — Это можно понять по высокой белой шляпе и робе, отороченной мехом.

— Что это за евнух? — спросил я, потому что на этом базаре их было множество.

— Вон тот, который сидит теперь за столом у Абу Исы. Разве ты не видишь его? Мы как раз прошли мимо него, когда возвращались. Сын Абу Исы принес ему кальян, и он курит.

Я признался, что мои мысли были далеко, но все же повернулся, чтобы посмотреть на этого евнуха, и не нашел в нем ничего, что могло бы меня поразить. Под белой высокой шляпой проглядывало лицо мужчины, кожа которого казалась такой же белой и бледной, как тесто неиспеченного хлеба, которое поставили подходить рядом с жаром кальяна. Казалось, легкого прикосновения будет достаточно, чтобы опустить его.

«И вообще какое мне дело до этого евнуха?» Так я думал, когда спешил за моим другом.

— Молодая синьорина совершенно довольна своей новой жизнью, — настойчиво убеждал он меня.

— Это было представление, чтобы хозяин не бил ее.

— Абу Иса — один из торговцев наиболее привилегированных рабов во всем исламском мире. Он не такой дурак, чтобы портить свой товар.

Хусаин замедлил шаг, когда мы подошли к небольшой площади с фонтаном. Площадь была расположена очень неудобно на склоне, и камни, которыми она была вымощена, располагались очень неровно. Должно быть, заложена она была при первых византийских императорах, и с тех пор ее никто не ремонтировал.

Кроме водоносов, продавцов сладостей и толпы шумных ребят на площади находился еще цыган с медведем на длинной цепи. Животное было худым и вялым, его шкура была желтой от грязи, возможно, его пробудили от его естественной зимней спячки и привели в это место. Цыгану удалось — благодаря своей силе, не животного — заставить медведя сидеть. Но это, как оказалось, был единственный трюк, который они знали, и медведь, приняв эту позу, самым непристойным образом стал лизать свои огненно-розовые гениталии. Это привлекло внимание толпы мальчишек, которые начали кричать и хихикать, что, однако, не добавило в чашку цыгана ни единой монеты.

Я подозреваю, что Хусаин нарочно задержался перед этим медведем, надеясь смутить меня. Но это совершенно меня не смутило, наоборот, только добавило раздражительности и волнения. Когда наконец мой друг решил продолжить путь, он остановился возле цыгана, чтобы бросить ему монетку, но я удержал его руку.

— Пожалуйста, — сказал я, извиняясь за резкость моего действия, но не за само действие, — не трать ни единого аспера из этого кошелька, которые к завтрашнему дню должны увеличиться вдвое.

Хусаин открыл рот, чтобы что-то сказать, но то, что он сказал, я не услышал. Вместо этого я увидел, как маленькая темнокожая рука протягивается вокруг талии моего друга, срезает кошелек и сжимает его в своих тонких узловатых пальцах.