Когда деревья молчат - Джесс Лури

Мама встала, вытирая грязь спереди джинсовых шорт, прежде чем схватить корзину и направиться к нам.

– Мне ещё надо спланировать вечеринку, – сказала она, когда дошла до нас. – И завтра мне надо рано уехать, чтобы успеть принять экзамены, так что придётся сделать это сегодня.

– Мы можем сажать или поехать в город, – сказал папа. – Кто хочет со мной?

– Я! – Сефи вскинула руку.

Я глянула на мамину корзинку с семенами – час работы, не меньше.

– Я тоже! – Я беспокоилась, что папа встретится с Плохим Бауэром, чтобы обсудить их Плохие Дела, но лучше это, чем работа.

Внимание папы было полностью направлено на маму.

– А ты как думаешь, любимая?

Мама улыбнулась. Получилось как-то устало.

– Я оставлю себе Кэсси. Мы посадим остальные семена и приготовим ужин к вашему приходу.

Папа наклонился, чтобы поцеловать её – сам уже готовый сорваться с места, этакий Ричард Доусон, шагающий на сцену «Семейной вражды»[12], чтобы очаровать всех дам и понимающе подмигивать мужчинам.

Я угрюмо уставилась на их с Сефи спины, когда они шли к фургону, который отвезёт их на свободу.

– Это нечестно, – буркнула я.

Мама смахнула со своей руки жука.

– Жизнь вообще нечестная. А иначе я бы получала миллион баксов за свою работу.

– Но почему Сефи можно гулять, а я должна работать?

Мама зашагала к саду.

– Звонили из школы. Мы знаем, что Сеф придётся ходить в летнюю школу. Твой отец хочет с ней поговорить. Если, по-твоему, это звучит весело, я тебе с радостью устрою то же самое.

Я захлопнула рот. Нет, мне не казалось, что это весело. Я задумалась, позвонили ли ей на работу по поводу Сефи.

– Как это ты пришла домой быстрее нас?

Мама протянула мне пачку семян. Сладкие гладкие огурцы для сада.

– Я ушла в то же время, что и ученики, – сказала она. – Мне нужно проверить кучу работ, а здесь я работаю быстрее.

Я кивнула, обдумывая ситуацию.

– Вы сердитесь на Сефи?

– Мы разочарованы. – Она потянулась за тяпкой и протянула ее мне.

Собрав с ее помощью землю в холм, я сделала ямку.

– Ты слышала что-нибудь ещё о похищении детей в Лилидейле?

В это время мама пропалывала шпинат. Она остановилась, но не обернулась.

– Почти ничего. Мальчик, который пошёл в полицию, Марк Крэбли? Он говорит, что его похитил человек в маске.

В моей груди стало жарко. Агония от того, что его схватил безликий человек, непроглядный ужас от ощущения собственной беспомощности. Я чувствовала это каждый раз, когда папа стриг ногти.

– В маске?

– Да, – ответила мама. – Бедняга. Ты сказала, что знаешь его?

Я молча кивнула. Она этого не видела, но продолжила говорить:

– Здесь, в деревне, мы в безопасности. Полиция концентрируется на Впадине у окраины города.

Я услышала неприязнь в её голосе, презрение к людям, живущим в трейлерах. Она не сказала бы этого вслух, но это правда. Мне хотелось спросить, а что она думает о людях, которые живут в домах с пугающими пьяницами, но не стала.

Она вытерла руки о шорты, оставляя на них грязные полосы, и повернулась, её губы образовали букву «о», как будто она вспомнила что-то приятное.

– Тебе понравился твой сюрприз в обеде?

На секунду я подумала, что она узнала о бесплатном обеде, но это казалось маловероятным.

– Что?

– Тонкие мятные печеньки, которые я тебе положила. Я знаю, что это твои любимые. Я купила коробку в феврале прошлого года и приберегла её на сегодня.

Моя грудь разрывалась от эмоций. Я выбросила мятные печеньки. Мама ужасно расстроится, если узнает, что я так бездумно выбросила её заботу.

– Спасибо.

Она улыбнулась, но не обняла меня. Она никогда не обнимала ни Сефи, ни меня, по крайней мере, на моей памяти. Но мысль о том, что она приберегла мне печеньки, была такой же тёплой, как объятия.

Ранний вечер пах пурпурным клевером, а потом, когда я наклонила голову, чтобы войти в курятник, – копотью, перьями и едким запахом птичьего помёта. Курятник раньше был сараем-кладовкой длиной в три комнаты и на короткое время – великолепной игровой для меня и Сефи. Теперь все три комнаты были разделены: в дальней западной комнате были куры-несушки с коробками-гнёздами, чтобы скунсы не съели ночью их мозги; в средней комнате – куры на убой; в восточной комнате – кладовка, где хранились измельченные зёрна кукурузы цвета лимона и апельсина, устричные скорлупки для подкормки, запасные поилки и кормушки.

Завтра утром мы разделаем большую часть кур на убой. А пока я надела на голову несушкам половину пластикового молочного кувшина, чтобы они успокоились и я могла просунуть под них руку и вынуть теплые, гладкие яйца. Куры подозрительно закудахтали, кудах-тах-тах, кудах-тах-тах, но с закрытыми головами они не особо сопротивлялись. Раньше у нас были арауканы. Их яйца были пастельно-зелеными, голубыми и розовыми, прямо как на Пасху. Теперь у нас были простые куры ржавого цвета, со скучными коричневыми яйцами.

Ритм этой работы меня успокаивал. Я подумала о Крабе, о том, как он, должно быть, испугался, когда человек в маске забрал его, и о лице Уэйна – злом и сломленным – когда я спросила его об этом в автобусе. Что имел в виду Уэйн, когда сказал, что Краб сам виноват в том, что на него напали? Если папа и знал все подробности, то ничего не рассказывал. Они Сефи были очень тихими с тех пор, как вернулись из города, лицо Сефи было красным и опухшим, как будто она плакала. Мама сразу же нагрузила ее работой, пока сама она готовила ужин. А у меня не было ни минутки свободной с тех пор, как мы с Сефи прибежали от дома Гоблина.

Рой мошек вился возле моего лица и лез в глаза. Я отмахнулась от них, вернула кувшин для сбора яиц на гвоздь, отпёрла проволочную дверь и вышла наружу. Кожа жадно впитывала свежий воздух. Сейчас было прохладно – по-майски прохладно – но тишина говорила мне, что завтра будет очень жарко.

Папа появился из-за курятника, перекатывая впереди разделочный пень. Очевидно, мы снова вернулись к отрубанию голов. Так мы убивали кур в первый год. Сефи держала их за клюв, зажав его между пухлыми девичьими пальчиками, а папа держал лапки левой рукой и размахивал топором правой.

Бум.

Можно было бы подумать, что после войны папа не был склонен к крови и насилию. Однако казалось, что он этого жаждал, всегда такой зловеще-счастливый в день убоя.