О ком молчит Вереск. Вторая часть дилогии - Ульяна Соболева

Как ему хотелось оказаться на месте Сальвы. Он колол себя вилкой в грудь и дергал за член, пока из него не лилась сперма прямо на ту скатерть.

Потом он будет так же трахать шлюх. На столах между столовыми приборами, и представлять ее на их месте.

Звонок раздался внезапно, и Марко схватил сотовый, увидев номер Сандро, обрадовался.

— Ну что там? Выкупил?

— Выкупил. Везу товар, как вы и сказали. В Палермо.

— Вот и отлично.

Отшвырнул телефон, поправил вставший член. Надо-таки съездить к Лауре, оттрахать ее и отправить на аборт.

***

Стоять у окна и провожать ее машину долгим взглядом. Пока не скроется из вида за первыми каплями дождя. Чтобы изо всех сил ударить кулаком по стене и еще, и еще раз так, чтобы кожа слезла с костяшек и засаднило от боли всю кисть руки, свело судорогой до самого локтя. Швырнуть долбаную гитару и под нестройный рык задребезжавших струн сдавить волосы скрюченными пальцами, чувствуя, как захлебывается каждым вздохом.

Видел, как пошатнулась и упала, видел, как мальчишка ее подхватил. Хотел броситься вниз… но не сделал ни шага, потому что ее муж бежал с маленькой бутылкой минеральной воды. Чертовая счастливая семейка собралась внизу и не нуждалась в его помощи. Они били Вереск по щекам, а Сальва смотрел, как медленно она открывает глаза и поднимает взгляд на окна. На него, стоящего там. Такого жалкого, за шторкой. И пока ей дают глоток воды, помогают встать, трогают за щеки, она смотрит на него. Долго, не моргая, и ему кажется, что там, на глубине удивительных сиреневых глаз застыли слезы… Но ему только кажется, потому что уже через минуту ее муж подхватывает Вереск на руки и уносит в машину.

Чужая жена…чужая Вереск, чужая. На осознание ушло пятнадцать лет. Долгих пятнадцать лет он пытался привыкнуть к мысли, что она его никогда не любила. Что никогда не принадлежала ему, что ей проще было обвинить его в смерти своих родителей, проще было ненавидеть и выносить приговор за приговором, чем поверить. Ему.

Он смог пережить все. Предательство Марко…Марко, ради которого подставлял спину под отцовские удары, чью вину всегда брал на себя. Марко, которого считал единственным родным человеком на этой земле. Марко. Брат. Единокровный. Единоутробный. От одной матери. Марко, которому доверял настолько, что мог ослепнуть и лишь его взять в поводыри. Марко…отобрал у него все. Место капо, жизнь, любимую до безумия женщину и…сына.

Ему не нужны тесты ДНК, чтобы узнать, чей он, мальчишка с точно такими же глазами, как и у Сальваторе. И дело не во внешности, не в сходстве. Эта уверенность родилась глубоко внутри, где проклятый орган, разгоняющий кровь по всему телу, дал первый сбой и замер, а потом забился иначе, забился, принимая еще один смысл для биения и с досадой осознавая, что меч, занесенный для удара, уже дрогнул…а рука начала предательски опускаться.

Ему хватило одного взгляда на НЕЕ и на парня, чтобы точно знать — Чезаре его сын. И не просто знать, а мгновенно принять это как данность, принять и впустить корнями глубоко внутри и мысленно заорать от разочарования. От тоски, от дикой боли — у него украли пятнадцать лет счастья, пятнадцать лет жизни рядом с сыном, отняли право быть отцом и любить.

«— Когда Вереск родит мне сына, от блеска фейерверка ослепнет весь город, я куплю целый остров и назову в его честь. А ты будешь крестным, Марко. Ты будешь вторым отцом для моего мальчика.

— Думаешь, она родит от тебя?

— Поверь, я очень хорошо над этим работаю. Родит. У нас будет много сыновей и дочерей. Этот дом взорвется от детских голосов.

— Если она тебя простит.

— Простит. Я обрушу на нее столько любви, что она не сможет устоять. Она любит меня. Я знаю. Где-то там внутри нее живет моя маленькая Вереск, и рано или поздно она выйдет ко мне из темноты ее заблуждений. Лучше скажи, что станешь вторым отцом для маленьких Сальваторе, для множества маленьких ди Мартелли.

— Конечно, стану, можешь не сомневаться, брат»

И стал… Сальва горько усмехнулся, а потом расхохотался — ведь действительно стал, черт бы его разодрал.

Он смог пережить двенадцать лет самой страшной китайской тюрьмы, где каждый день длился вечность, а свобода казалась лишь мечтой, которая исполнится, только когда его тело закопают под табличкой с номером на муниципальном кладбище для заключенных и бездомных, чьи тела не были востребованы близкими.

Он смог пережить смерть своего друга и названного отца, чьи глаза закрывал собственными онемевшими пальцами, а другой рукой зажимал его рану в животе, чтобы кишки не выпали наружу, и уверял несчастного, что он выживет.

Да…он пережил многое.

Но так и не смог пережить ни ее измены, ни разлюбить ее.

«— Сынок, иногда неизвестность благословенна. Иногда лучше не знать, чем корчиться в муках от жестокости истины.

— Неизвестность — это мрак, я чувствую себя слепцом. Мне нужен свет.

— Так будь готов прозреть! Кто я, чтобы отговаривать тебя и вмешиваться в твою жизнь и в твои решения.

Мао протянул ему свернутую вчетверо газету. Итальянскую газету. Пожелтевшую и потрепанную, явно побывавшую не в одних руках прежде, чем попасть за ворота жуткого Склепа, откуда люди выходят лишь под белыми простынями. Схватил жадно, обеими руками, лихорадочно разворачивая, чтобы застыть и смотреть остекленевшим взглядом на Вереск. В свадебном платье. Опять. С развевающейся фатой, распущенными шелковыми волосами, под руку с женихом. С Маркусом ди Мартелли.

Он не читал статью. Нет. Ему было неинтересно, что именно там написано. Больнее быть не могло. Он смотрел и со свистом выдыхал обжигающий воздух, ошпаривший ему гортань и легкие. Двое. Двое тех, кого он любил, кого обожал всем своим естеством, фанатично, абсолютно, незамутненно чисто — всадили ему не просто нож в сердце, нееет, они отрезали ему ноги, обрубили руки, опустили его в грязь, в нечистоты и, стоя на его трепыхающемся от удушья теле, плясали свой свадебный танец. Он орал и задыхался, он хлебал широко открытым ртом черную жижу, а они топтались по его лицу и улыбались. Счастливые. Похоронившие его заживо.

— Теперь ты понимаешь, почему тебя здесь оставили? Почему тебя никто не искал?

Да, теперь он понимал. Старик Мао был прав — он прозрел. Но это прозрение было настолько болезненным, что от слепящего света беспощадной правды ему резало глаза, и он корчился от боли. Это желание было мгновенным, желание перерезать себе глотку. От уха до уха. Одним быстрым движением. Дождался ночи, когда все уснут, подошел к стене, влез на табурет так, чтоб было видно окно и горизонт вдали. Дождался рассвета и, обнажив лезвие, приставил к горлу, но чья-то рука легла на его руку и крепко сжала.

— И будешь последним дураком, и подаришь им счастье и покой. Умрешь, как они и хотели. Разве тебе не доставит удовольствие пройтись победным маршем по их костям? Остаться живым там, где не выживают? Ты…Сальваторе ди Мартелли. Я все о тебе знаю. Ты должен занять мое место и объединить триаду с семьей в Палермо, создать новую империю. Но для того, чтобы создать что-то новое, ты должен стереть с лица земли старое, а я тебе в этом помогу… Как ты помог мне.