О ком молчит Вереск. Вторая часть дилогии - Ульяна Соболева

И я не могу остановиться, я целую его лицо, его глаза, его волосы. Меня трясет от этого дикого голода, обрушившегося всей лавиной мне на голову и лишившего разума.

Какие же они терпко соленые, наши поцелуи. И эта дикость, с которой он отвечает, эта жесткая и беспощадная дикость, ломающая меня окончательно. И я терзаю его волосы, мну их. Тяну на себя, судорожно впиваюсь в них, наслаждаясь жесткостью. Его руки гладят мою спину, стаскивают с плеч платье, сдавливают грудь обеими ладонями, и ветер касается дуновением моей покрытой мурашками обнаженной кожи.

Перехватила его руку и жадно прижалась губами к ладони, увидела шрамы от ожогов и дернулась всем телом, в груди как будто разверзлась яма, и мышцы свело от боли…его перенесенной боли.

— Зачем…, — хриплым шепотом, срывающимся, — зачем ты приехал?

Отстранился от моего лица, нежно гладит мои волосы, смотрит мне в глаза. И мне кажется, что на дне его зрачков плещется все пламя ада и вся тоска вселенной.

— Чтобы уничтожить тебя…разве ты не знаешь?

И как же чувственно он это говорит, как невыносимо чувственно.

— Ты…ты сидел в тюрьме? Ответь мне честно, прошу тебя!

— А ты ответь мне честно — Чезаре мой?

Дернулась, мгновенно начало исчезать очарование, испаряться. И словно в ответ глаза, секунду назад взиравшие на меня со страстью и горечью, полоснули ледяным холодом.

— Нет! Он не твой сын!

Рассмеялся, расхохотался мне в лицо.

— А я не стану лгать и давать тебе возможность найти себе оправдание. Сидел. Двенадцать долбаных лет я сидел… и все эти двенадцать лет я ждал, когда выйду, найду тебя и сверну тебе шею! Вот чем я жил все эти годы!

— Так что тебе мешает это сделать?

Пытаюсь вырваться, но он не отпускает. Напротив, теперь он гладит мое лицо еще нежнее, но другая рука до адской боли сжимает мои волосы на затылке.

— С каждым годом мне все больше казалось, что этого мало.

Прижал меня к себе, насильно вдавливая мое лицо в свою грудь, так, что я начинаю задыхаться, потому что это слишком сильно, потому что я настолько вжата в него, что мне перекрывается доступ к кислороду.

— Я уничтожу твою семью, твой бизнес, твои скульптуры, твоего мужа, ЕГО сына, а тебя оставлю напоследок.

— НЕ тронь! Не смей! — бешено вырываясь, но не в силах даже пошевелиться в его железных руках. Вместо слов — мычание, и лишь иногда мне удается вдохнуть и что-то произнести.

— Уже посмел. Поезжай домой, малая…тебя там ждут. Твой сын и твой муж…

И резко выпустил. Толкнула его в плечи, в грудь.

— Ты ведь врешь, да? Ты сейчас просто разыгрываешь меня? Ты…ты ведь не причинишь вред своей семье!

За секунду схватил меня за щеки и сильно сжал.

— У меня нет семьи. Ясно? Ее больше нет. У меня есть только ты…и всегда была только ты. И знаешь, что я понял с годами…никто не придет и не сотрет мне память, никто не уничтожит мои воспоминания и тебя во мне… Никто, кроме меня самого.

Разжал руки и быстро пошел в сторону дома. Полуголая, растрепанная, с щеками, залитыми слезами я стояла и смотрела, как он уходит, и с каждым его шагом мне становилось все страшнее.

Лихорадочно застегивая платье, за ним следом, все так же босиком, чтобы догнать и впиться обеими руками, обхватить насильно, сдавить так, чтоб самой стало больно.

— Не тронь их. Никто не виноват. Понимаешь? Никто! Тебя искали!

Остановился, позволяя мне висеть на себе и удерживать.

— Марко…Он перевернул весь Китай. Я видела эти отчеты по каждому из городов. И ни в одном…понимаешь, ни в одном. Ни следа, ни зацепки. Что тебе нужно? Чего ты хочешь, чтобы остановиться?

Стоит каменный, заледеневший. И молчит. Будь он проклят — МОЛЧИТ!

— Пятнадцать лет прошло. У всех своя жизнь. Никто не знал, что ты сидел! Никто! Я…я осталась там валяться раненая, под стенами какого-то храма, или где ты там меня бросил!

Я почувствовала, как он усмехнулся, не услышала, не увидела, а почувствовала.

— Бросил…то ли…черт, я никогда не считал тебя глупой, никогда не думал, что твои мозги размером с куриное яйцо. Бросил?

Развернулся и с такой силой тряхнул меня, что перед глазами замельтешили крапинки.

— Бросил, мать твою? Тот, кто два долбаных года искал тебя в каждом вонючем углу Италии? Тот, кто из-за тебя имеет личное кладбище врагов и прямую дорогу в ад… Тот, кто венчался с тобой несмотря на то, что твой конченый отец уничтожил мою мачеху, нерождённого ребенка, оставил инвалидом отца и брата? Тот, кто… — он смотрел мне в глаза, задыхаясь от ярости, — кто нес на руках твою умирающую мать и спрашивал ее снова и снова. ПОЧЕМУ ВЫ ОБЕ НЕ УЕХАЛИ, КОГДА Я ПРИГОТОВИЛ ДЛЯ ВАС ВСЕЕЕ…ВСЕ — ПАСПОРТА, САМОЛЕТ, ДОМ?

— Что? Что спрашивал? — у меня дрожали ноги, и, казалось, я сейчас упаду, но он держал настолько крепко, что, даже если я стала бы весить тонну, его скрюченные пальцы не разжались бы.

— Ничего! Ни одно мое слово никогда не значило НИЧЕГО! — проревел мне в лицо. — Поэтому и не было произнесено! Доказывать, оправдываться. Зачем? Ты привыкла меня ненавидеть! Ты привыкла видеть во мне животное, тварь, ублюдка и подонка! И знаешь…мне не хотелось униженно убеждать тебя в обратном. Мне было насрать! Я был рядом с тобой, и плевать…плевать, кем именно ты меня считаешь. Главное, ты была моей! Была здесь ключевое слово!

— Что…что ты спрашивал у моей матери? — не сводя обезумевшего взгляда с его глаз. — Умоляю, скажи мне! Что ты у нее спрашивал?

— Этот разговор был бы актуален пятнадцать лет назад, а не сейчас!

Постепенно разжимая пальцы, отдаляясь, отрывая от моего сердца снова по куску.

— Нет! Нетнетнет! Сейчас! Скажи…скажи мне…

— Ты не заслужила, чтобы я что-то тебе говорил. Ты ничего от меня не заслужила кроме презрения, но я никогда не мог тебя презирать, как бы сильно этого не хотел. Радуйся, змея. Твой яд, когда ты ужалила меня прямо в сердце, был смертельным!

Его лицо очень близко, оно бледное, если можно рассмотреть бледность сквозь его привычную смуглость, и глаза сухо блестят ненавистью. Нет, даже не ненавистью. Не знаю, что именно там живет. Там какая-то адская смесь преисподней, вся ее темнота поднялась с глубин и хочет меня поглотить.

— Это моя мать! Я хочу знать о ней…хочу, скажи….как?

— Услышь меня! Разве дело сейчас в ней? Ты…ты на каком-то своем свете, на своей долбаной планете ненависти, на своем небоскребе презрения. И тебе хорошо там. Ты вершишь суды, выносишь приговоры, раздумываешь о прощении и поощрениях, бонусах в виде своего тела, а я лишь тот, кто всегда, бл*дь, всегда в обвиняемых.

Он говорил мне это впервые, и я не знала, что сказать в ответ. Меня трясло, я дрожала всем телом, я не понимала, что именно сейчас происходит, но оно происходило. Где-то в каком-то месте я что-то упустила. И я почему-то остро ощущала его боль. Впервые она меня не радовала, а приносила ответные страдания, как будто нас нанизало на один вертел и сжигало живьем.