Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон

– Да нет. Работа нравится. Мужа люблю. Ребенка хочу завести.

– И давно хотите?

Доктор считает, что я просто перенервничала из-за будущей беременности, никаких таблеток не нужно. И в любом случае – «антидепрессанты не пойдут на пользу плоду, буде таковой появится». Как будто теперь мне есть дело до этого ребенка!

– И месячные в последнее время какие-то странные – нерегулярные и очень слабые. Просто мазня.

– Да? В таком случае вам, вероятно, следует пройти тест на беременность.

По дороге домой я размышляю о будущем. Голова идет кругом! Все надо ломать. У меня все было так хорошо распланировано, а теперь я словно ослепла, а кто-то взял и переставил всю мебель в моем доме. Беременна! Где же моя радость? Мои надежды? Надо заехать в аптеку за тестом, говорю я себе и… пропускаю поворот. Завтра куплю, успокаиваю я себя.

Теперь я точно понимаю, как словом «неустойчивый» можно описать состояние психики. Перед глазами все плывет, земля уходит из-под ног. Но все это не имеет никакого значения, а имеет значение, более того – пугает меня то, что я не в силах сосредоточиться. В голове первозданная пустота.

Примусь за что-нибудь и застыну столбом. И так весь день. Взяла в руки туфли, села на кровать и смотрела в окно бог знает сколько времени. Бог знает, а я нет, потому что не заметила, как отключилась. Вчера зашла в ванную за лосьоном для тела (собиралась взять с собой в бассейн) и впала в транс прямо перед зеркалом, а когда очнулась, оказалось, что уже опаздываю. А в раздевалке увидела в зеркале собственные груди и в восхищении не могла оторвать глаз. Отрадно после стольких лет обнаружить у себя приличный бюст. Никаких сомнений – я беременна. И тест не нужен, это очевидно. Только не так, как я себе представляла.

Мацек! Вон он, сидит на своем месте, а я плаваю, в точности как в прошлый вторник. А кажется, будто год назад. Сегодня он не улыбается мне – почему? Смотрит серьезными черными глазами. Словно ничего не было. А что было? Непредвиденный эпизод. Несчастный случай. Магазин, тошнота, озноб, «Голдвассер». Тот час я могу объяснить только как внезапный приступ. Эпилептический припадок. Меня в определенном смысле там не было. Хотя, разумеется, я все отчетливо помню; во всяком случае, начало и конец. Теперь я понимаю, что значит «лишиться чувств», и знаю, что человек не может отвечать за то, что с ним происходит, пока он в бесчувственном состоянии. И Мацека я тоже ни в чем не виню. Я пала жертвой не его, а моего собственного тела. Отпускаю себе этот грех и впредь обязуюсь быть начеку.

Я его целовала или нет? По-моему, нет. Не по-настоящему, во всяком случае.

Я так ослабла, а он казался таким высоким, сильным. Я ощущала себя маленькой, ведомой за руку девочкой. Фургон у него старой модели. Зеленый с белым, дверь низенькая – Мацеку пришлось согнуться в три погибели.

Внутри было темно и сыро. Никаких характерных деталей – ни фотографий (разве что одна – молодой женщины), ни украшений, ни цветов. В нос ударил запах плесени и какой-то фруктовый душок. Тоска и уныние во всем. А мне это пришлось по сердцу – всецело отвечало необычности моего собственного настроения. Он показал мне бутылку «Голдвассера». Так наркоторговец исподтишка вытаскивает кокаин; так какой-нибудь карапуз с гордостью демонстрирует свои каляки-маляки. Оба этих действа. Преступное и невинное.

– У тебя есть подружка? – поинтересовалась я. Ответ, впрочем, был совершенно неважен.

Он снял свою шляпу и сразу показался мне беззащитным, обнаженным. Я на мгновение отвела глаза в сторону.

– Нет.

– А я замужем.

– Да, – кивнул он немного погодя.

И умолк. Молчала и я. Хорошая это была тишина, наполненная покоем. Помню, мне хотелось, чтобы он вообще ничего не говорил. Тем более что все было в его глазах. Я поднесла бутылку к окну – по форме смахивает на бутылку виски «Джек Дэниелс». На этикетке цветочный узор в розовых тонах и слова на польском. Внутри в прозрачной жидкости мерцают золотистые блестки. В какой жидкости могут свободно плавать кусочки золота? Мацек уже достал два небольших стаканчика и потянулся за бутылкой, но я еще не могла выпустить ее из рук. Сгустились сумерки, и он зажег свечу.

– Лучше, чем электричество, – заметил он. – И этот дом, этот фургон лучше при свечах. Не такой безобразный.

От свечи пахло какими-то ягодами – то ли клубникой, то ли малиной. Вот, значит, что я учуяла, когда вошла. Должно быть, он часто жжет свечи. Напиток крепко отдавал лекарством и по вкусу напоминал «Южный комфорт».[21]Пряный, забористый. Один миг – и лед внутри у меня растаял, по жилам разлилось тепло, и даже ноющие груди отпустило. Золотых блесток я не почувствовала ни на языке, ни в горле. Мацек сказал тост по-польски, я, кажется, ответила – «будем здоровы». Потом он забрал у меня пустой стакан, и я позволила ему раздеть меня.

Мне казалось, он проделывает это с кем-то третьим, а я лишь наблюдаю со стороны.

Йен очень терпелив, из него выйдет прекрасный отец. Он всегда считается с моими чувствами – даже позволил моему папе предложить несколько имен на выбор для будущего малыша, потому что мне этого хотелось. Все польские, конечно. Милый папочка. У меня есть маленькая черно-белая фотокарточка – папа с другими солдатами-поляками в лесах под Инвергордоном.[22]Вид у них такой, будто работали на ферме и вот устроили перекур. 1945 – нацарапано карандашом на обратной стороне. Все в рубашках с закатанными рукавами, сигареты свисают с губ. Тощие до невозможности, но хохочут и дурачатся кто во что горазд. Словно выпили изрядно на вечеринке и решили сняться все вместе. Фотограф, наверное, молодая женщина; они с ней заигрывают. А может быть, каждый день вдали от войны пьянил без вина. И потом ни жены, ни дети не могли заманить этих вояк домой, и они женились на местных девушках, становясь многоженцами.

Мацек больше не смотрит на меня. Он смотрит на часы на противоположной стене бассейна. Если так пойдет, ему не спасти ни одного утопающего. Ему грустно сегодня, и он не может этого скрыть, но такое лицо, как у него, создано для грусти. Глаза с тяжелыми веками придают ему дремотный, отрешенный вид. Никакому веселью не заставить порозоветь эти впалые щеки. И этот тонкогубый рот, улыбку на котором я видела всего дважды, и оба раза в кафе «Теско». Мацек, если такое возможно, физиологически приспособлен к меланхолии.

Как папа. Тот купается в грусти, упивается ею. Грустит, не испытывая свойственного в таких случаях мужчинам стыда. Я, конечно, изучала историю Польши и как-то раз спросила папу про 1939 год.

– Что могло бы спасти Польшу?

– Другие соседи.

И его глаза наполнились слезами, хотя губы продолжали мне улыбаться. Папа обожает меня. Мама тоже любит меня, но совсем не так. Ей для любви нужна причина, а папа просто любит, и все. И тетя, папина сестра, тоже любит меня не раздумывая, без оглядки, хотя во всем остальном она полная папина противоположность. Предпочитает быть только шотландкой и не выносит, когда папа вставляет польские словечки. И в Польшу больше – ни ногой.