Психология женского насилия. Преступление против тела - Анна Моц

и сохранить чувство обособленности, поскольку границы ее личной идентичности были настолько хрупкими, что ей нужно было защищаться от любого, кто что-либо о ней знал или становился слишком близким. Несмотря на то, что я понимала ее страх, меня не покидало ощущение, что Эллисон меня обманывает или вводит в заблуждение многими своими противоречивыми повествованиями. Порой я чувствовала себя по отношению к ней преследователем, желая бросить ей вызов в отношении всех высказываемых ею несоответствий. Когда я спрашивала Эллисон о расхождениях в ее заявлениях, я сталкивалась с враждебным отрицанием любых подобных несоответствий и вместо ответа выслушивала обвинения в том, что я «не слушаю» и «перевираю слова». Это привело меня к внутреннему конфликту, и я обнаружила, что начала подвергать сомнению мое личное понимание концепции интервью и точность своих записей. Я оказалась в роли ненадежного свидетеля, в позиции, подтолкнувшей меня к пониманию опыта Эллисон в обмане и насилии.

Человек, который слушал и пытался понять опыт Эллисон, становился в ее глазах преследующим и ненадежным, т. е. таким же, какой Эллисон воспринимала свою мать — не защищающей, пренебрегающей фигурой, позволявшей одновременно совершаться сексуальному насилию и осуществлявшей в отношении Эллисон физическое насилие. Казалось, будто она отразила в этом опыт своего детства, когда она ощущала, что ей кругом лгут и что ее восприятие было неверным, будто она была сумасшедшей.

Кроме того, Эллисон была в ярости из-за того, что ее собственная жертвенность не замечалась, — она идентифицировала себя как жертву, а не преступницу, и чувствовала смятение и отчаяние, когда ее роль насильника все-таки исследовали. Она не могла удержать оба этих аспекта в своей голове и считала невыносимыми мои попытки помочь ей это сделать.

Интенсивность моих чувств контрпереноса, по-видимому, относилась к жестокости импульсов Эллисон, направленных в свой адрес, что выражалось в ее сексуальном насилии в отношении дочери. Через сексуальное насилие над Дженнифер Эллисон бессознательно воссоздавала свой опыт, атакуя тело маленькой девочки так, как это происходило с ее собственным телом когда-то. Когда я осмыслила весь опыт унижения и насилия Эллисон, я получила возможность проникнуться состраданием к девочке, которой она была когда-то, и к женщине, которой она стала. Она совершила серьезную попытку самоубийства во время заключительного слушания по делу Дженнифер, которую она мотивировала чувством вины за то, что она поместила ребенка под опеку в приемную семью. В воображении Эллисон Дженнифер была на ее стороне, а также она являлась хранилищем ее ненависти к себе и целью ее разрушительных импульсов. Сексуальный садизм, который она направляла на Дженнифер, также представлял собой своеобразную форму психического убийства:

Сексуальное насилие в отношении детей является не чем иным, как символической формой убийства, поскольку единственный способ убить кого-то в психическом смысле, а не буквально отнять его жизнь, заключается в том, чтобы проникнуть в тело через его отверстия.

(Kirsia, 1994, р. 289)

Отказавшись от терапии, Эллисон избавилась и от меня. Она могла доверять мне только в той мере, в которой я могла ее подпитывать и сочувственно относиться к ней как к жертве сексуального насилия, совершенного женщиной, а также как к жертве физического и эмоционального насилия со стороны ее матери и отчима.

Она не могла вынести меня, поскольку я высказывала мысль о том, что она также была и агрессором, насильником детей. Ее несчастье и отчаяние казались неподдельными, а оборонительная позиция, похоже, была связана с ее стыдом и глубоким чувством собственной никчемности. Тот факт, что я знала о заявлениях, сделанных Дженнифер и подтвержденных Люком, означали в ее глазах, что я в конечном счете тоже стану отвергать и осуждать ее. Она также осталась без «контейнера», в который могла бы «сливать» свои токсичные чувства, а без него столкнулась лицом к лицу со своей собственной агрессией и отчаянием.

Эллисон защищалась от невыносимой душевной боли, отделив свои агрессивные импульсы и спроецировав их на дочь посредством сексуального манипулирования ею. Оказалось, что она состоит в эмоционально, если не сексуально перегруженных отношениях со своим сыном, которого она охарактеризовала как «мужчину всей ее жизни». Эллисон показала очень скромную способность распознавать свою собственную агрессию, спроецированную на других людей, которую она замечала, только когда та уже «отражалась обратно» на нее, и поэтому Эллисон обитала в параноидальном мире, где ее неоднократно отвергали, унижали и в конечном счете покидали. Сексуальное насилие над Дженнифер временно давало Эллисон возможность избежать депрессии и страха, без такой возможности она чувствовала отчаяние.

Истоки гнева Эллисон, судя по всему, лежали в опыте младенчества и детства, который оставил ее с чувством ужасающей ненависти к себе и концентрированной инфантильной ярости по отношению к ее собственной обделяющей, незащищающей, жестокой матери, а также к сексуально эксплуатирующей сестре. В детстве Эллисон не получила опыта интеграции своих недопустимых агрессивных чувств и так и не смогла развить какое-либо безопасное хранилище для них ни внутри, ни снаружи. Для Эллисон ее мать была безжизненным, жестоким объектом, неспособным ответить на ее потребности или ее попытки взаимодействия. Став сексуальным агрессором в отношении своей собственной дочери, Эллисон смогла избавиться от огромного чувства бесполезности и опасности нападения, которые она испытала, спроецировав их. Она интернализировала образы своих сестер, а также своей матери как агрессоров и идентифицировалась с ними, что позволило ей воссоздать насильственную динамику со своим собственным ребенком женского пола.

Заключение

Данные о перверсии материнства отражают подавляющее чувство бессилия, низкую самооценку и создают описанные выше трудности, с которыми сталкивается женщина во время беременности и материнства. Материнство может стать способом получения компенсации и площадкой для реализации возмездия, сферой влияния, власти и контроля. «Женское сексуальное насилие, особенно материнский инцест, представляет собой наиболее трагически гротескное неправильное использование подобной власти и злоупотребление ею» (Kirsia, 1994, р. 295).

В этих преступлениях происходит повторное отыгрывание матерями своих ранних травм, в ходе которого они идентифицируют себя как с ребенком, жертвой, так и с агрессором. Используемые при этом защиты, такие как отрицание, обесценивание и эмоциональная отстраненность от ребенка, позволяют таким матерям освободиться на время от душевной боли,