Никогда_не... - Таня Танич

Здесь же все немного по-другому — особенно привлекает внимание женщина. Несмотря на платье в цветок, носочки и трикотажную кофту, которую она держит, перекинув через локоть, у неё на голове… завивка и игривая шляпка. Наклоняясь ближе, вижу, что волосы специально уложены под шляпку крупными локонами и не могу сдержаться, чтобы не присвистнуть.

Что ещё за фифа? Точно не местная. И настоящая модница — у нас таких не жаловали. Продолжая присматриваться, отмечаю многие детали, которые в те времена могли показаться скандальными: подведённые глаза, накрашенные губы — черно- белый снимок скрывает цвет помады, но даже спустя столько лет она выглядит густой и темной. А значит… о какой скандал — это могла быть самая настоящая красная помада, которой красились только актриски, певички и другие заезжие вертихвостки. На запястье — настоящие механические часики, на ногтях — маникюр. Ловлю себя на том, что посмеиваюсь, представляя, как ее могли назвать здесь — только лентяйкой. Хорошей работящей женщине некогда маникюры наводить да букли под шляпку накручивать. Да и, вообще, кто тут нас эти шляпки носил? Только паны и недобитые большевиками буржуйки. А эта ещё и мушку над губой нарисовала, бесстыдница.

Взгляд быстро перемещается на лицо ее спутника — не стоит быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что это либо ее муж, либо парень. Нет, всё-таки муж. В то время, если вы не расписаны, так по-хозяйски обнимать и прижимать к себе не позволили бы даже такие фифочки. Да и если поженились, не всякая бы разрешила — ну, не на людях же. Поэтому, отметив про себя чуть более неформальный, чем принято, характер фото, изучаю уже молодого человека.

Он действительно молод, ему около двадцати, не больше. Чем больше смотрю на его лицо, тем больше знакомых черт проступает в его образе — крупный нос с заметной горбинкой, густые темные брови дугой, пристальный взгляд, плотно сжатые губы, прячущие едва уловимую усмешку, зачёсанные назад тёмные волосы, модная в то время стрижка полубокс, ямка на тяжелом, выдающемся вперёд подбородке — наверняка, многие девчонки сохли по эдакому парубку.

Мысль о том, кто передо мной, приходит с опозданием — как всегда, когда я погружена в созерцание, сознание почти перестаёт работать. Зато потом, когда прихожу в себя, открытия льются в голову, ошарашивая, одно за другим.

Неужели это… Неужели это молодой Гордей Архипович? Или его брат? А у него, вообще был, брат? Я бы поверила, что перед мной сам хозяин усадьбы в молодости — но он здесь такой другой, такой юный, без своих фирменных усов, что мне тяжело даже представить, что он когда-то мог быть таким. И с такой записной панночкой рядом — он, который всегда ратовал за простоту, трудящую жизнь и не жаловал все эти сантиментики и бездельников.

Тем не менее, это он — либо кто-то из ближайших родственников — все фамильные черты в наличии, и эта немного хищная, сочная красота, которая отличает всех представителей их рода.

— О! Вижу, ты вже нашла то, шо мени самому хотелось показать. От же вертячка! Й на хвилину оставить нельзя!

Оборачиваюсь на голос и вижу Гордея Архиповича, стоящего на пороге и держащего под мышкой какую-то толстую потрепанную книгу. Обитель Синей Бороды снова открыта, и сам хозяин здесь — в настроении, далеком от убийственного. По крайней мере, эти многочисленные морщины-лучики, залёгшие в уголках глаз и улыбка, которую хозяин пытается спрятать, говорят о расположении духа более чем доброжелательном.

— Это… вы? — показывая пальцем в сторону фотопортрета только и могу выговорить я, пока он не спеша и немного грузно приближается к круглому столу посреди комнаты.

— А хто ж ещё? — с деланным недовольством бурчит дед Артура, и я не могу понять — проблема в том, что я его узнала, или же, наоборот, имею какие-то сомнения по поводу того, кто на фото.

— Вы совсем другой… — произношу очевидное, вглядываясь в черты, которые давно изменило время. — Такой мальчишка ещё. Но записной красавчик уже, точно как… — и тут же осекаюсь. Не стоит слишком распускать язык, поддавшись приступу ностальгии по временам, которых я никогда не знала.

— Почти як Артурко, так? — заканчивает вместо меня Гордей Архипович и, чувствуя, как кровь приливает к щекам, я стою, глядя на него с опаской. В отличие от вчерашнего дня, когда хозяин смотрел на меня волком из-за малейшей оплошности, сейчас он спокоен, хотя сегодня мне как раз есть что предъявить.

— Ну… Почти. Но не совсем, — пытаюсь сгладить неловкость, пока он, расположившись за столом и негромко покашливая в кулак, листает страницы толстой книги, неожиданно оказавшейся альбомом.

— Твоя правда, Поля, — по-прежнему мирно уточняет Гордей Архипович, жестом приглашая сесть напротив. — Артурко хоча обликом в нас вдался, в мелочах — совсем инший. В нем одном я так ясно Ларочкину породу вижу. От сама глянь. Скажи ж, не брешу, — и протягивает мне большое фото, бросив взгляд на которое, я сажусь за стол, забыв обо всех своих мыслях и беспокойстве.

На фото изображена она, женщина с портрета на стене — только на этот раз одна. Стоя в поле, под порывами ветра, она придерживает развевающиеся кудри и смеётся — и лёгкость, живость этого кадра меня завораживают. Как и ее внешность, которую хорошо могу рассмотреть только сейчас. Пусть с первого взгляда меня поразил ее не совсем типичный для здешних мест вид, сейчас в глаза бросается какая-то до неприличия утонченная, аристократическая красота — быстро переворачиваю фото в попытках найти дату, чтобы убедиться, что оно не довоенное и что незнакомка с портрета не жила в годы репрессиий, когда попасть под удар можно было просто за происхождение. А оно-то, я уверена, у этой девушки преступно непролетарское.

— Это… ваша жена? — спрашиваю с неожиданным волнением, наконец проговаривая то, что интуитивно давно угадала.

У Никишиных никогда не говорили о личной жизни Гордея Архиповича. Всегда был он, один-единственный глава семьи, столп и опора, отец и дед, тот, чьё слово непререкаемо. А то, что у него нет жены, мало того, даже про мать Тамара Гордеевна никогда не упоминала — считалось нормой. Так уж у них повелось, такие были правила. А против правил кто будет выступать? Особенно если их установил сам Гордей Архипович.

— Так, она самая, — кивком подтверждает он, и мне становится ещё неуютнее. Почему вдруг эту тему, которую никогда не поднимали в семье, он так открыто обсуждает со мной? — Моя Ларочка. Ось, ище глянь.

Завороженная этой таинственностью — уверена, что в судьбе Ларочки меня ожидает немало сюрпризов, я беру ещё один снимок, который Гордей Архипович, придирчиво выбрав среди остальных, протягивает мне — и понимаю, что он имел ввиду, говоря о другой породе, которую отчетливо видит во внуке.

На фото его жена позирует у лошади на фоне конюшни, и ощущение, что прошлое никуда не ушло, накатывает с новой силой. Оно здесь, совсем близко, дышит на нас сквозь тонкую пленку сегодняшнего дня, такое реальное и близкое.

Вокруг — знакомые и всё-таки другие виды этой усадьбы, которая тогда была частью колхозных владений, и молодая женщина в какой-то совсем нехарактерной тенниске и — ого! — брюках! На шее у неё — платок, повязанный на ковбойский манер и волосы снова уложены совсем не по-советски, а как в модных открытках из ГДР (дома у нас хранилась целая пачка таких). Я продолжаю изучать ее лицо, и когда эпатаж от непривычной одежды отходит на второй план, она ещё сильнее проступает и прорезается — та самая скульптурная точность, высеченность черт, которая больше, чем просто красота. Это такая чистая и воплощённая гармония, зачаровывающая и заставляющая смотреть не отрываясь, как на эталон, который природа не могла создать случайно — все слишком выверено и просчитано, как в творении лучшего художника. Понимаю, что именно это не раз удивляло меня в Артуре, безусловно, похожем на свою родню, но лишённом той прямолинейной, грубоватой чрезмерности, которую у нас называют «кровь с молоком». Поэтому он казался мне таким чужеродным у нас, в местах где все громкое, резкое, местами аляповатое считается нормой. Поэтому женщина с фото кажется такой непривычной здесь, как будто её вырезали из других снимков, из другого мира и наложили на привычные реалии.