Возвращение из мрака - Анатолий Афанасьев

Атаев сплюнул себе под ноги, потер лоб ладонью, молча пошел прочь.

Прямиком на кухню, где возился с ужином старый Федотыч. С ним как раз любил Атаев перекинуться словцом, а то и распить рюмочку на сон грядущий. Забавный умный человек – и мастер своего дела. Когда-то поварил в ресторане «Прага», еще до победы демократов, и однажды так угодил Атаеву своим узбекским пловом, что тот, расчувствовавшись, пообещал: «Будет нужда, звони по этому телефону. Возьму к себе, в обиде не будешь».

Через пятнадцать лет постаревший Федотыч, выгнанный на пенсию, разыскал его в «Золотом квадрате» – и Атаев сдержал слово. Второй год держал сироту на вилле, и ни разу об этом не пожалел. В благодарность за харч и попечение старик ублажал его и гостей изысканными, редкими блюдами, которые не всегда и за морем попробуешь.

– Чего сегодня затеял, Федотыч? – с улыбкой спросил с порога. – Пахнет остро, вроде шашлыком, а?

Старик смахнул тряпицей несуществующую пыль со стула. На огромной плите что-то бурлило, булькало и кипело во множестве кастрюлек.

– Ты же знаешь, пан Атай, не люблю допрежь времени. Будет готово, отведаешь… Смородиновой примешь для аппетита?

– Приму, давай.

Старик достал графинчик с фурнитурной затычкой, нацедил хрустальную рюмку густой, ароматной влаги темно-фиолетового цвета. Атаев сладко представил, как сейчас полыхнет в груди и заклинит горло. Настойка Федотыча имела крепость спирта, еще он добавлял туда травяной сбор для омоложения организма. Ему были ведомы многие тайны природы, включая секрет вечной жизни. Он частенько повторял вслед за греческим философом, что человек способен жить на свете, сколько захочет. Сам, правда, не собирался тянуть земную лямку дольше девяноста годов. Не потому, что устал, а потому, что ему не нравился новый порядок вещей, заведенный при Борисе. С волнением, скрестив руки, проследил, как хозяин осушил рюмку смородиновой мальвазии. На суровом лице отражалась такая же забота, как у наседки, хлопочущей над цыпленком. Атаев отдышался, смахнул слезинку с глаз, закурил.

– Хорошо?

– Лучше не бывает… Скажи, милый, почему называешь паном? Разве я поляк?

Старик вернул графин в шкафчик, а рюмку тут же сполоснул под краном и протер вафельным полотенцем. Он был человеком строгого кухонного порядка.

– Не поляк, но пан. Всякий джигит нынче пан, а мы, русичи, прозванные руссиянами, – быдло. Хочешь не хочешь, а выходит так.

Атаев кивнул: разговор на эту тему затевался меж ними частенько, но все равно был обоим интересен.

– Почему же так случилось, Федотыч, были великим народом и вдруг стали быдлом?

– Наказание подоспело за грехи, еще из прошлого веку. Когда по наущению бесов народец начал церквы валить. Враг человечий, пан Атай, для всех наций единый, и он никогда не дремлет. Русский мужик особенно доверчивый к иноземному внушению. Покажи фигу, хохочет. Помани жар-птицей, за сине море убежит. Последнюю рубаху с себя легко сымет, но и ножом в брюхо ткнет не задумываясь. Народец разумом слаб, больше чувствами живет. На чувствах и спотыкается каждый раз заново, как на арбузной корке. Кто поманит, посулит новый рай…

Старик не досказал, ринулся к плите на одному ему внятный сигнал. Атаев спросил в спину:

– Что же теперь дальше будет с вашим чувствительным народцем?

Федотыч поправил крышки на кастрюльках, что-то понюхал, ложкой зачерпнул, подул. Обернулся разгоряченным ликом.

– Ничего страшного. Перенесет положенные страдания – и заново воскреснет. Господь милостив к своим неразумным чадам. Не надейся, пан Атай, что русичи окончательно сгинут. Обязательно ошибешься и сам не рад будешь. Я ведь тебя упреждал.

Атаев ответить не успел. В дверь просунулась тетушка Зульфия в цветастом наряде. Поманила пальчиком. Удивленный, вышел к ней.

– Что стряслось, матушка?

Повела молчком, как у ней водилась, в диванную комнату. Там в углу на карачках примостился дачный сторож Петруша, но не в своем привычном пьяном виде, а словно весь дымящийся, с черными подглазьями, с налитыми глазищами. Это был настолько пустой, никчемный человечек, что, наверное, действительно случилось что-то особенное, коли Зульфия пустила его в дом.

– Вот, – прошипела злым голосом. – Послушай его, племянничек дорогой.

– Ну, – изрек Атаев, – говори, Петруша, чего надо? Денежек на похмелку?

Глаза сторожа сверкнули алым огнем, и он, не вставая с карачек, пополз к Атаеву, причитая:

– Прости Христа рада, барин! Не знаю, как грех отмолить. Дозволь к ручке приложиться!

Больше всего на свете не терпел Атаев, когда спившиеся россияне начинали ломать комедию. Ничего нет гнуснее. Они особенно удачно изображали из себя юродивых и припадочных, но все это чистый обман. Между собой они общались нормально и ядовито посмеивались над теми, кого удалось провести. Однако Атаев сам был неплохим актером, потому редко попадался на удочку россиянского лицедейства. Он пнул Петрушу ногой под ребра и грозно рыкнул:

– Говори, чего надо, и убирайся, смерд!

– Не бойся, Петруша, – вмешалась тетушка. – Признайся ему, он добрый. Он денежек даст.

– Бес попутал, барин! – взвыл сторож, но после второго пинка сразу успокоился и довольно внятно рассказал странную историю. Дескать, к нему утром подошел подозрительный господин и стал расспрашивать про Атаева. Какой его дом, кто с ним живет – и все такое прочее. Сторож якобы заподозрил неладное и хотел связать подлеца, чтобы доставить к барину на правеж, но тот оказался недюжинной силы и отметелил Петрушу так, что если бы его не обнаружил в кустах Сухоротый, то вполне мог дать дуба на сырой земле.

– Бил кастетом, – пожаловался сторож. – Почки отбил, печень и мозги.

– Как он выглядел? – спросил Атаев.

Петруша дал точный портрет: похож на разжиревшего кролика, в летах, одет прилично, почти как бизнесмен. Приехал в поселок на такси, и на нем же, скорее всего, уехал, когда расправился со сторожем.

– Я за вас, за благодетеля нашего, глотку бы ему перегрыз, да вот не получилось, – покаялся сторож.

Атаев понимал, что сторож не врет, как такое выдумаешь, но и полной правды от россиянина не дождешься. Его неприятно поразила слишком быстрая перекличка с информацией полковника.

– Что-то не вяжется, Петруша, – сказал миролюбиво. – Говоришь, кролик, пожилой – и надавал тебе тумаков? Ты ведь, хоть и алкаш, а мужчина крепкий, а?

– Приемчики, гад, знает. Полагаю, он из особистов.

– Номер машины запомнил?

Сторож, все еще оставаясь на карачках, затряс головой, заохал, заквакал, изображая потерю рассудка.

– Дай ему денег, Таюшка. Не жалей. Он вспомнит номерок, – опять встряла тетушка.

– Да я из него задаром всю душу вытрясу, – возмутился Атаев. – Из говнюка.