Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

Я тоже смеялась, но не над мерзкими шутками в адрес моих сородичей. Смеялась я потому, что, хотя великая кинозвезда и была белой, в остальном она была вылитая моя мама. Хотя она и жила в просторном особняке с тысячей слуг, она жила в точности как моя мама. Как меня смешила эта мысль: белые понятия не имеют, что женщина, которой они так восхищаются, почитай, сестра-близняшка моей мамы, вот разве что она белая, а мама моя красивее. Гораздо красивее.

Эта кинозвезда подарила мне счастье. Жизнь, считай, удалась, если можно накопить денег и пойти посмотреть на свою маму, когда тебе заблагорассудится. Я выскочила из кинотеатра, будто бы получив неожиданный подарок. А вот Бейли опять загрустил. (Пришлось уговаривать его не оставаться на следующий сеанс.) По дороге домой он встал у железнодорожного полотна, дождался ночного товарного поезда. Перед самым локомотивом рванулся вперед и побежал через пути.

Я, в истерике, стояла на другой стороне. Может, прямо сейчас гигантские колеса превращают его кости в кровавое месиво. Может, он попытался ухватиться за крытый вагон, его сбросило в пруд, и он утонул. Или хуже того – он вскарабкался на поезд и уехал навсегда.

Когда состав прошел, Бейли отделился от столба, возле которого стоял, отругал меня за то, что я так расшумелась, и сказал:

– Пошли домой.

Через год он все-таки уехал на товарняке, но по причине малолетства и неисповедимости судьбы не добрался до Калифорнии и любимой мамочки – застрял на две недели в Бейтон-Руж, штат Луизиана.

Еще один день прошел. В мягком сумраке грузовик выпустил из чрева сборщиков хлопка и с ревом умчался – как будто гигант выпустил газы. Работники на несколько секунд разбились на кружки, будто неожиданно оказавшись в незнакомом месте. Мысли путались.

Мучительнее всего было смотреть на лица мужчин в Лавке, но выбора у меня, в принципе, не было. Когда они пытались улыбнуться – отбросить усталость, как будто она не имела никакого значения, – тело отказывалось помогать разуму провернуть эту уловку. Плечи обвисали даже во время смеха, а когда они упирали руки в бока, чтобы продемонстрировать лихость, ладони соскальзывали по ляжкам, как будто штаны были натерты воском.

– Вечер добрый, сестра Хендерсон. Ну что, вот мы и вернулись на прежнее место.

– Верно, сэр, брат Стюарт. На прежнее место, благослови Господи.

Мамуля даже самую малую удачу не принимала на веру. Люди, чья история и будущее ежедневно находятся под угрозой уничтожения, считают, что вообще еще живы одной лишь силой божественного вмешательства. Меня всегда занимало, что самая скудная жизнь, самое нищенское существование приписываются воле Господа, но стоит человеку хоть чуть-чуть вырваться из бедности, приобрести первые незамысловатые материальные блага – и степень ответственности Бога начинает уменьшаться с сопоставимой скоростью.

– Именно его стараниями. Так и есть, мэм. Стараниями благословенного Господа.

Казалось, что комбинезоны и рубахи у них разодраны нарочно, а еще из-за хлопковой шелухи и пыли в волосах создавалось впечатление, что за последние несколько часов они успели поседеть.

Ноги у женщин распухали за день, полностью заполняли сношенные мужские ботинки, они мыли руки у колодца, чтобы избавиться от пыли и заноз, скопившихся по ходу трудового дня.

Меня они все раздражали тем, что позволяли загонять себя на работе, как скотину; еще сильнее – тем, что прикидывались, будто все на деле не так уж плохо. Если им случалось слишком тяжело опереться на прилавок с конфетами – он был частично стеклянный, – хотелось рявкнуть, чтобы они стояли прямо, «по-человечески», но Мамуля отлупила бы меня, если бы я раскрыла рот. Она не обращала внимания на то, что прилавок скрипит под их весом, стремительно передвигалась, поднося им покупки и поддерживая беседу.

– Ужин сейчас будете готовить, сестра Уильямс?

Мы с Бейли помогали Мамуле, а дядя Вилли сидел на крыльце, выслушивая рассказы о прошедшем дне.

– Слава богу, не надобно, мэм. Со вчерашнего дня осталось, на сегодня хватит. Пойдем домой, приведем себя в порядок – и на собрание.

Идти в церковь в таком-то облаке усталости? А не домой, чтобы уложить натруженные кости на пуховую перину? Мне пришло в голову: мои соплеменники – раса мазохистов, нам не просто суждено жить такой вот скудной безрадостной жизнью, нам это еще и нравится.

– Уж как я вас понимаю, сестра Уильямс. Душа – она тоже пищи просит, как и тело. Я тоже детишек поведу, с Божьей помощью. Сказано же в Писании: «Наставь юношу при начале пути его: он не уклонится от него, когда и состарится».

– Именно так и сказано. В точности такими словами, верно.

На плоском участке посреди поля рядом с железнодорожным полотном поставили полотняный шатер. Землю застелили шелковистым ковром из сена и хлопковых стеблей. На все еще мягкую почву поставили раскладные стулья, а к опорному столбу в дальней части шатра прикрепили большой деревянный крест. Повесили гирлянду из электрических лампочек – от кафедры до откидного полога при входе, она тянулась и дальше, закрепленная на столбах из штакетника.

Когда ты подходил к этим лампочкам из темноты, они казались одинокими и бессмысленными. Не похоже было, что задача их – освещать или делать еще что-то полезное. А шатер, расплывчато-яркое трехмерное «А», смотрелся настолько чужеродным на хлопковом поле, что казалось: сейчас прямо на моих глазах вспорхнет и улетит.

Люди, которых внезапно стало видно в свете ламп, потоком шагали к временному храму. В голосах взрослых слышалось, что к событию они относятся серьезно. Звучал обмен негромкими приветствиями:

– Доброй ночи, сестра, как жизнь?

– С Божьей помощью, пока справляюсь.

Мысли их были сосредоточены на том, что им сейчас предстоит соприкоснуться, душа в душу, с Господом. Не время для человеческих забот и личных вопросов.

– Прожил, с Божьей помощью, еще один день, за что и благодарен.

В этом – ничего личного. С полным доверием к Господу, и даже мыслей никаких о том, что Центральная Фигура куда-то сместится или умалится.

Подростки любили собрания не меньше взрослых. Вечерние сборища на свежем воздухе были поводом позаигрывать в шутку. Непостоянство холщового храма только добавляло заигрываниям фривольности, глаза вспыхивали и подмигивали, девичье хихиканье серебряными капельками падало в темноту, а мальчишки надувались, важничали и делали вид, что не замечают. Совсем большие девочки надевали юбки настолько обтягивающие, насколько позволяли понятия о приличиях, а молодые люди зализывали волосы с помощью вазелина «Моролайн» и воды.

А вот у малышей от мысли, что надо славить Господа в шатре, в голове все мешалось – и это еще мягко сказано. Им в этом виделось некое богохульство. Обвисшие лампочки над головой, мягкая земля под ногами, холщовые стены, то слегка надувавшиеся, то опадавшие, будто щеки, когда наберешь воздуха, оставляли ощущение сельской ярмарки. Ребята постарше пихались, ерзали и перемигивались – словом, вели себя не как в церкви. Но сильнее всего детей смущало напряжение старших – ожидание, тяжким одеялом накрывшее толпу.