Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

Голоса игроков в пятнашки разносятся среди деревьев, верхние ветки машут в контрапунктном ритме. Я лежу на островке зеленой травы и навожу мысленный бинокль на детскую забаву. Девчонки снуют туда-сюда, тут меня нет, нет и не было, разлетаются, как брызги из лопнувшего яйца. При этом их объединяет общее, хотя и невысказанное знание, что все движения подогнаны, подстроены под некий общий план. Я возвожу кафедру для своего мысленного взгляда и любуюсь, глядя сверху вниз на исход «экер-бекера». Яркие летние платьишки мельтешат, застывают, вспархивают, точно изумительные стрекозы над темным прудом. Мальчики – черные хлысты в свете солнца – заглядывают за деревья, за которыми спрятались их девочки, полускрытые, мерцающие среди теней.

Ежегодный летний пикник на лужайке возле пруда, с рыбой на костре, был главным мероприятием на свежем воздухе. Сюда сходились все. Представители церквей и общественных организаций («Лоси», «Звезда востока», масоны, «Рыцари Колумба», «Дочери пифии»), элитных профессий (чернокожие учителя из округа Лафайет) и взбудораженные дети.

Музыканты приносили самодельные гитары, губные гармошки, варганы, завернутые в бумажку расчески и даже лохани, переделанные в барабаны.

Количество и разнообразие еды снискали бы одобрение любого римлянина-эпикурейца. Сковородки с жареной курятиной, накрытые кухонными полотенцами, стояли под скамейками рядом с горой картофельного салата, обильно сдобренного вареными яйцами. Ржаво-рыжие палки копченой колбасы были завернуты в пергамент. Самодельные соленья и маринады, окорока домашнего копченья, начиненные гвоздикой и ананасом, состязались за первенство. Наши постоянные клиенты заказывали охлажденные арбузы, поэтому мы с Бейли складывали полосатые шары в ящики из-под кока-колы и наполняли все тазы, а также большой черный котел, в котором Мамуля кипятила белье, льдом. Теперь арбузы лежали и потели на веселом полуденном воздухе.

Летний пикник давал хозяйкам возможность продемонстрировать, как они ловко пекут. На противне для барбекю курятина и ребрышки пыхтели в собственном жире, перемешанном с соусом, рецепт которого хранился в одной из семей столь же ревностно, как какая-нибудь скандальная история. Однако в связи с экуменическим характером летнего пикника у каждой умелицы появлялась возможность предъявить свой сдобный шедевр на восхищение и критику всему городу. Апельсиновые бисквиты и темно-коричневые коржи, истекающие растопленным шоколадом, стояли, прослоенные белоснежным кокосом и бежевой карамелью. Сдоба проминалась под собственным маслянистым весом, а малыши, не устояв, слизывали глазурь, хотя мамаши и шлепали их по липким пальчикам.

Рыбаки с репутацией и неумехи-любители сидели на стволах деревьев возле пруда. Они вытягивали из стремительно текущих вод бьющуюся форель и серебристых окуньков. Сменяющаяся команда девушек чистила и потрошила улов, деловитые дамы в накрахмаленных фартуках присаливали рыбу, обваливали в муке и кидали на широкие сковородки, где дрожал раскаленный жир.

На одном краю лужайки репетировал хор певцов госпел. Слаженное пение, упакованное плотно, как сардины в банке, перекрывало голоса исполнителей кантри и вливалось в песни малышей, игравших в кружочке.

– Мальчишки, только попробуйте уронить мяч на мой торт – вот уж я вам задам!

– Да, мэм. – И ничего не менялось. Мальчишки продолжали стучать по теннисному мячику штакетиной, выдернутой из соседнего забора, и бегать от ямки к ямки, постоянно на всех натыкаясь.

Я хотела принести почитать книгу, но Мамуля сказала, что если мне не по нраву играть с другими детьми, я могу сделать чего полезное: почистить рыбу, принести воду от ближайшего колодца или дров для барбекю.

В укромное местечко я забрела случайно. Возле противня с барбекю стояли указатели: «МУЖЧИНЫ, ЖЕНЩИНЫ, ДЕТИ» – от них начинались едва приметные тропки, успевшие с прошлого года зарасти. Поскольку в свои десять лет я чувствовала себя ужасно взрослой и мудрой, отправляться к детям, чтобы присесть на корточки за деревом, мне было как-то несподручно. Пойти по стрелке, гласившей «ЖЕНЩИНЫ», не хватило смелости. Если кто-то из взрослых женщин меня там застукает, решит, что я «выпендриваюсь», и обязательно все скажет Мамуле – а что мне будет от нее, ясно заранее. Поэтому, когда мне приспичило, я пошла в противоположном направлении. Миновав ряд платанов, я оказалась на полянке раз в десять меньше той, где проходил пикник, прохладной и тихой. Справив нужду, я присела между выпирающими корнями черного орехового дерева и прижалась к его стволу. Такими, наверное, будут небеса для тех, кто заслужил. Может, и Калифорния такая же. Глядя строго вверх на неровный кружок неба, я ощутила, что вот прямо сейчас упаду в далекое голубое облако. Детские голоса и густой запах готовки на открытом огне стали теми крючками, за которые я уцепилась в самый последний момент – и уцелела.

Заскрипела трава, я вздрогнула – меня обнаружили. В мою рощицу вошла Луиза Кендрикс. Не знала я, что она тоже сбежит от общего веселья. Мы с ней были ровесницами, они с матерью жили в опрятном маленьком бунгало за школой. Ее двоюродные – примерно нашего возраста – были богаче и светлее, я же втайне считала, что Луиза – первая красавица в Стэмпсе после миссис Флауэрс.

– Ты чего здесь сидишь совсем одна, Маргарита? – Без обвинения; она просто хотела знать.

Я сказала, что смотрю на небо. Она спросила:

– Зачем?

На этот вопрос ответа, понятное дело, не было, и выдумывать его я не стала. Луиза напоминала мне Джейн Эйр. Мать ее жила в стесненных обстоятельствах, но была женщиной утонченной, и, хотя она служила горничной, я решила, что правильнее будет называть ее гувернанткой – так и называла в разговорах с Бейли и самой собой. (Кто же в состоянии научить мечтательную десятилетку называть вещи своими именами?) Миссис Кендрикс вряд ли была такой уж пожилой, но для меня все люди старше восемнадцати были взрослыми, без дальнейших градаций. С ними полагалось обращаться вежливо и предупредительно, а в целом все они были едины по виду, речам и сущности. Луиза держалась особняком, хотя у нее и было много приятелей и она с готовностью участвовала во всех общих играх на школьном дворе.

Ее лицо – длинное, темно-шоколадное – застилал тонкий покров печали, легкий, но неснимаемый, как тюль, прикрывающий гроб. А глаза, которые мне казались в ней привлекательнее всего, двигались стремительно, будто отыскивая то, что миг назад ускользнуло.

Она подошла совсем близко, и пятнистый свет, просеявшийся сквозь кроны, подвижными бликами лег на ее лицо и косы. Я раньше не замечала, как сильно она похожа на Бейли. Волосы у нее были «хорошие» – довольно гладкие, не курчавые, – а в чертах лица ощущалась регулярность, как в наборе предметов, расставленных аккуратной рукой. Она подняла глаза.

– Знаешь, неба отсюда почти не видно.