Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов - Винсент Ван Гог

О чем Вы не писали в последнем письме, но неоднократно твердили, к моему раздражению, в предшествующих и что было причиной того письма, на которое Вы не ответили, – это вопрос о «технике». На это я ответил Вам тогда и отвечаю снова вот что: общепринятое значение, которое все чаще и чаще вкладывают в слово «техника», а по сути, и настоящее его значение – это знание. Так вот, Мейсонье говорит:

«Знание – им не обладает никто».

«Знание» – это не то же самое, что «знания», что важно, этого Вы не станете отрицать. Но суть в другом.

Возьмем, к примеру, Хавермана, о котором говорят – в том числе и Вы, – что у него отличная техника. Но не только Хаверман – множество других владеют теми же знаниями в области живописи, что и Х. Среди французских художников это, например, Жаке, и Жаке – намного лучше как художник.

Я утверждаю просто-напросто, что академически правильное изображение фигуры и ровный, продуманный мазок имеют мало общего – по крайней мере, меньше, чем принято думать, – с потребностями, с настоятельными потребностями сегодняшнего дня в области живописи.

Если бы вместо того, чтобы сказать «Х. владеет техникой», Вы сказали бы «Х. владеет ремеслом», я бы с Вами согласился. Возможно, Вы поймете мою мысль, если я дам такое объяснение: когда Хаверман пишет портрет красивой девушки/женщины, он делает это лучше всех, но посадите перед ним крестьянина – и он даже не подумает его писать. Его искусство, насколько мне известно, применимо для разработки мотивов, в которых нет потребности, оно применимо для разработки мотивов, полностью противоположных тому, чем занимаются Милле или Лермит, – и во многом параллельны Кабанелю, который, прекрасно владея ремеслом (как я это называю), создал мало такого, что не ушло в прошлое или содействовало движению вперед. И – умоляю Вас – не смешивайте это с живописной манерой Милле или Лермита.

Как я уже говорил и повторяю снова, слово «техника» слишком часто употребляется в повседневном значении и его слишком часто используют наугад. Всех этих итальянцев и испанцев часто хвалят за их технику, а ведь это люди совершенно ординарные, более всех прочих следующие рутине. А у таких, как Хаверман, владение «ремеслом», боюсь, вот-вот превратится в «рутину». И чего же оно тогда стоит?

О чем я Вас на самом деле хочу спросить – какова действительная причина того, что Вы со мной порвали?

Причина, по которой я Вам снова пишу, – это любовь к Милле, к Бретону и ко всем, кто изображает крестьян и народ. К числу таких художников я отношу и Вас. Говорю это не потому, что дружба с Вами, любезный Раппард, мне многое дала, ибо дружба с Вами давала мне до обидного мало; простите, что говорю откровенно в первый и в последний раз в жизни: более холодной дружбы, чем с Вами, я не могу себе представить. Но во-первых – причина не в этом, во-вторых – здесь тоже можно было бы кое-что изменить к лучшему, но, выработав способы находить для себя модели и пр., я не настолько мелок душой, чтобы об этом молчать. Напротив, если какой-нибудь художник окажется здесь поблизости, я охотно приглашу его к себе и буду его проводником. Именно потому, что не так-то просто найти модель, которая согласится тебе позировать, да и иметь возможность где-то остановиться также важно для многих.

Поэтому я говорю Вам, что если Вы захотите здесь поработать, то не надо стесняться из-за нашей размолвки. И хотя я живу теперь прямо в мастерской, Вы можете даже остановиться у меня.

Допустим, Вы скажете – высокомерно, – что ничего подобного Вам не надо. Что ж, это тоже прекрасно. Я на самом деле настолько привык к оскорблениям, что они с меня как с гуся вода; такому человеку, как Вы, вероятно, трудно понять, до чего безразлично я воспринимаю такие письма, как Ваше. Оставаясь к подобным вещам равнодушным, словно столб, я не держу камня за пазухой. И во мне достаточно спокойствия и здравомыслия, чтобы написать ответ, что я сейчас и делаю.

Если Вы хотите со мной порвать – пожалуйста.

Если Вы хотите продолжать здесь работать – пусть Вас не смущает наша размолвка.

То, что Вы создали здесь во время своего последнего пребывания, мне очень понравилось и нравится до сих пор; я пишу Вам по той простой причине, что Вы чертовски превосходно поработали здесь в тот раз; вот я и подумал про себя, что Вы, дружище Раппард, вероятно, хотели бы и впредь не лишаться такой возможности.

Решайте сами – говорю с полной откровенностью; но в одном отношении – при всем восхищении Вашими картинами – я испытываю некоторое беспокойство по поводу того, сможете ли Вы и впредь работать так же хорошо; я боюсь порой, что из-за влияний, которым Вы непременно будете подвержены в силу своего общественного положения и статуса, Вы не сумеете остаться на том же высоком уровне, как теперь, как художник в своих картинах, – а остальное меня не интересует.

Так что говорю Вам как художник художнику: если Вы хотите поработать в наших краях, все остается точно таким же, как раньше. Вы можете сюда приехать, и, хотя я живу отдельно от семьи, Вы можете у меня остановиться, как раньше. Понимаете, я подумал, что Вы извлекли из этого какую-то пользу тогда и можете извлечь ее теперь, и хотел Вам это сказать. Если же Вам неплохо работается в другом месте – что ж, мне не о чем печалиться; в таком случае прощайте.

Вы мне ничего не написали о Вашей работе, и я ничего не написал Вам о моей.

Поверьте, со мной не надо спорить из-за Милле, Милле – это художник, о котором я не желаю спорить, хотя и не отказываюсь о нем разговаривать.

Кланяюсь.

515 (418). Тео Ван Гогу. Нюэнен, вторник, 14 июля 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

я хотел бы, чтобы те 4 полотна, о которых я тебе писал, поскорее покинули мою мастерскую. Если они пробудут у меня еще долго, я снова начну их переделывать, а будет лучше, если ты получишь их в том виде, в каком они прибыли с вересковой пустоши.

Не посылаю их тебе, так как не хочу отправлять их без марок в то время, когда ты говоришь, что и сам стеснен в средствах, а сам я не могу оплатить пересылку.

Того домика, в котором жил Милле, я никогда не видел, но считаю, что эти 4 человечьих гнезда принадлежат к тому же типу.

В одном из них обитает господин, которого в обиходе называют Крестьяшкой из Раувелде, во втором – добрая женщина, которая в момент моего появления занималась таким совсем не магическим делом, как окучивание картошки, хотя она должна уметь колдовать, не зря же ее называют колдуньей.

Помнишь, Жигу пишет в своей книге о том, как однажды один покупатель отверг сразу 17 полотен Делакруа. Отсюда следует – по крайней мере, мне так представляется, – что Делакруа и другие художники того времени, сталкиваясь со знатоками и не-знатоками, из которых ни те ни другие либо ничего не понимали, либо не хотели покупать, – так вот, отсюда следует, что те, кого автор по справедливости называет «доблестными храбрецами», не опускали руки, а продолжали работать.