Запретный храм - Патрик Вудхед

Чжу несколько секунд смотрел на него, потом медленно затушил сигарету о край стеклянной пепельницы.

— Разве я неясно выразился насчет того, что случилось в прошлый раз? Ваша некомпетентность дорого обошлась вашему начальнику.

Чэнь не сводил взгляда с ковра перед столом, напрягая ноги, чтобы они не дрожали.

— Теперь, когда командую здесь я, я не допущу той же ошибки, — продолжил Чжу. — Больше не являйтесь ко мне с неполной информацией.

— Да, сэр. Простите, сэр.

— Вы, по крайней мере, знаете, какое агентство выдало им разрешение?

— «Джэгид трэвел». Хозяин — Рене Фалкус.

Чжу кивнул.

— Машину. Нанесем ему визит.

С каждым шагом они приближались к зараженной деревне.

День клонился к вечеру, и горные кряжи в лучах оранжевого солнца отбрасывали на тропу длинные тени. Справа стеной поднимались скалы, за ними виднелись белые полосы ледников, сползающих с вершин.

Они отправились в путь еще до рассвета, и у Билла с Лукой, хотя они шли в специальных альпинистских ботинках, были стерты ноги. Жесткие подошвы и мягкий утеплитель больше подходили для восхождений по ледяным кручам, чем для ходьбы, и оба считали часы, когда можно будет снять обувь и дать отдых ногам.

В сотне ярдов за ними Джигме и Соа покрикивали на неуклюжих животных, неторопливо бредущих по тропе. Судя по сутулым плечам и угрюмым выражениям лиц, погонщики тоже устали, правда, у них такой вид был с самого утра. Даже после обещания надбавки по пятьдесят долларов каждому Луке еще час пришлось уговаривать их продолжить путь.

— Посмотри-ка туда, — сказал он Биллу, указывая на хребет впереди.

В ярко-синее небо поднимался слабый дымок.

— Наверное, там и есть деревня.

Билл поднял глаза, и на его лице появилась вымученная улыбка. Он с нетерпением ждал отдыха, но вот уже несколько часов его беспокоило то, с чем они могут столкнуться в деревне. У него никак не получалось забыть взгляд, которым их проводил тот крестьянин, и он не понимал, как Луке удалось убедить его проигнорировать столь недвусмысленное предупреждение.

Впереди в потрепанных одеждах на груде камней в позе лотоса сидел монах. В его правой руке непрерывно вращался молитвенный барабан, и это движение словно передавалось всему телу. Монах раскачивался, губы шевелились в тихом песнопении. Кожа на лице была иссечена морщинами, словно неотполированное черное дерево, а водянистые глаза, казалось, не видели ничего перед собой.

Последние вечерние лучи пробивались через горный кряж вдали и падали на его грязные красные одежды. Билл и Лука замерли перед монахом, и вскоре до них доплелись яки и остановились, звякнув колокольчиками.

Лука шагнул вперед, поклонился и произнес традиционное тибетское приветствие.

— Таши делек, — сказал он и добавил, указывая на лежащую впереди деревню: — Менком?

Старый монах продолжал раскачиваться, словно не слыша, что к нему обращаются.

— Менком? — повторил Лука громче и помахал рукой перед глазами монаха.

Тот не отреагировал. Лука пожал плечами и посмотрел на Билла.

— Какой-то он тощий. Может, он хочет есть? Дай мне плитку шоколада.

Билл залез в рюкзак и вытащил оттуда плитку шоколада в яркой обертке; монах в этот момент словно пробудился, посмотрел на двух европейцев, отмел движением руки предложенный шоколад и указал на дальний горный кряж.

— Как по-твоему, чего он хочет? — спросил Лука.

Билл обернулся туда, куда показывала рука монаха, — оранжевое солнце уже наполовину закатилось за горы. Когда он повернулся к Луке, на его губах играла улыбка.

— Знаешь, я думаю, старик просто хочет, чтобы мы не загораживали ему солнце.

Они отошли на несколько шагов, и оранжевые лучи снова коснулись монаха, который одобрительно кивнул и принялся мурлыкать себе под нос.

Билл посмотрел на Луку и тихо рассмеялся.

— Тебе никогда не казалось, что мы немного отстали от них в развитии?

Поставив палатки на ровном клочке земли чуть в стороне от монаха, они отправились к деревне в поисках воды. Предупреждение крестьянина снова всплыло в памяти Билла. Он почувствовал, как по спине от дурного предчувствия поползли мурашки.

В деревне было десятка два жалких лачуг, вытянувшихся вдоль небольшого ручья. Все дома стояли на сваях, вбитых в твердую землю, к единственной двери вели ступеньки. Лишь на дверных косяках виднелись скудные украшения — символы, нарисованные выцветшими красными и желтыми красками.

Стояла такая тишина, что они подумали даже, не брошена ли деревня. Билл посмотрел на Луку, его лицо расплылось в улыбке.

— Может, крестьянин думал, что деревня заколдована? — предположил он с явным облегчением. — Деревня-призрак.

Но Лука в ответ озабоченно покачал головой.

— Смотри, — сказал он, показывая на дом дальше по ручью.

Как только они увидели одну фигуру, тут же обнаружилось и множество других, плохо различимых в грязной одежде на крылечках домов. Худые и безжизненные, они скорбно сидели на ступенях: мужчины с лицами, напоминающими черепа, отощавшие дети на коленях матерей. Время от времени у кого-нибудь начинался приступ кашля — других звуков не было слышно. Билл с Лукой подошли ближе — люди следили за ними пристальными голодными взглядами.

— Господи Иисусе, — пробормотал Лука, поднося руку ко рту. — Да что тут случилось?

Билл покачал головой, глядя в сторону, где его внимание привлекло какое-то движение. Два запаршивевших пса копались в куче мусора на берегу, из-под кожи у них выпирали ребра.

— Не знаю, — прошептал он. — Но мне что-то не хочется здесь задерживаться. Это место похоже на морг, а не на деревню.

Он кинул взгляд в сторону ближайшей хижины, где в тени лежала девочка. Лицо ее закрывали спутанные пряди грязных черных волос, она не двигалась, только впалая грудь ходила вверх-вниз.

Билл подошел к девочке и присел рядом. Ее веки вспорхнули и снова закрылись — удивительное в обычной ситуации появление европейца не произвело на нее впечатления. Ее кожу покрывали капельки пота, сердце учащенно билось: исступленно пульсировала жилка на шее.

— Слушай, наверное, не стоит подходить слишком близко, — сказал из-за спины Лука. — Давай найдем колодец, а воду у себя очистим.

Билл не ответил, мысли его метались. Он представил свою дочь в таком положении: в грязном платьице, босоногую, голодную. Может, болезнь уже убила родителей девочки. Но если так, почему никто не взял ее к себе, что-бы в последние дни рядом была хоть одна живая душа? Она казалась никому не нужной и брошенной — жизнь, которую оставили тихо угасать в одиночестве.