Написать президента - Лев Горький

Но если бы я пошел на поводу у страха, то отказался бы с самого начала, вот и всё!

А еще у меня имелась гордость: с одной стороны, обычная, мужская, на которой работает извечное «слабо?», которая заставляет доказывать себе и другим, что ты не чмо и слабак, а настоящий мачо, и с другой стороны — гордость творца, которому подсунули сложную задачу, и теперь намекают, что в одиночку он с ней не справится.

Но и ссориться с Фролом я не желал! Он и вправду мог меня прикрыть, если что. Когда вдруг станет ясно, что он причастен к этому делу, все наши по привычке мигом обрушатся на него, и про меня забудут… ибо Горький рядом с Посконным, что былинка рядом с кедром ливанским! Хотя Посконный рядом с другим Горьким тоже не особо велик.

— Нет, — сказал я.

— Что? — Гость мой недоуменно заморгал. — Уверен?

— Да. — Произнести это слово оказалось еще сложнее, чем предыдущее, но я решил. — Спасибо, я сам.

Мгновение он смотрел на меня, прищурившись, и я гадал — даст в морду или нет.

— Смотри. — Посконный встал, повел головой туда-сюда, разминая хрустнувшую шею. — Пара дней у тебя есть, чтобы передумать. Хотя чего, еще прибежишь ко мне за помощью. Примчишься…

Через пару минут я остался в квартире один, меня мутило от тяжелого запаха коньяка. Всегда я боялся одиночества, не любил его, но сейчас я обнимал его, словно ребенок — любимую подушку, и сердце вздрагивало от одной мысли о том, что в дверь могут позвонить или просто войти, кто угодно, Маша, псы режима, Анна Ивановна, сосед снизу, нервный очкарик с невероятно острым слухом…

Нет, нет, в келью мне, в келью, и подальше от людей!

Глава 10

Утром я Вике о визите Фрола ничего не сказал — если меня прослушивают, то она и так в курсе, а если нет, то ей и ни к чему. Вот перегар она унюхала сама, промолчала, но сморщила носик так выразительно, что меня от стыда перекосило — эффект оказался сильнее, чем от града вопительных и обвинятельных упреков.

Пришлось напомнить себе, что я отважный свободный творец и, значит, могу бухать когда хочу и сколько влезет!

Мне повезло, что встреча в этот день оказалась по видеосвязи, которая, конечно, очень продвинута, но запахи пока не передает. Когда на меня с экрана глянул бывший премьер начала нулевых, я обрадовался и мысленно потер ладошки, ведь истинно православное развлечение — вылить ушат-другой грязи на бывшее начальство, рассказать о его косяках, тупости, продажности.

Жил наш собеседник, насколько я знал, за границей, и мог не бояться тирана и его зубастой своры.

Но меня ждало разочарование: премьер говорил вообще без эмоций, даже скучно, и не спешил извлекать из шкафа скелеты, нафаршированные жареными фактами и сочными подробностями. Как работали, что делали, с кем встречались, что получалось, а что нет, какой у президента был распорядок дня, кто за что отвечал, кто с кем конфликтовал.

Даже история с олигархом Ходиком, который выступил против Бориса Борисовича и оказался в тюрьме, получилась в исполнении премьера унылой, словно песня акына, решившего описать солончак.

Но к вечеру у меня была еще одна глава с рабочим названием «Время титанов» — естественно, о том, как наш герой восстанавливал страну в первые годы правления, попутно сокрушая всяких нехороших гадов. Потом я сидел полночи, грыз ногти и локти, выл от бессилия, пытаясь сдвинуть с места непокорный «Навуходоносор», но ничего не выходило. Герои не желали идти туда, куда я их вел, диалоги не вязались, банальные реплики следовали одна за другой, образуя произведение столь поганое, что оно годилось разве что на похвалу нашим критикам, но никак не для читателей.

На следующий день Вика снова отвезла меня в область, в «Восстановительный центр "Елочка"». У ворот в стене трех метров высотой с колючкой поверху нас встретила охрана с пистолетами. И не зажравшиеся ленивые вертухаи, а жилистые остроглазые профи, так что я в первый момент даже струхнул, решил, что мы приехали с визитом в частную тюрьму.

О таких заведениях я слышал, правда, не в нашей стране, в а республиках Средней Азии, где «права человека» такая же фикция, как и тысячу лет назад…

Внутри на залитой солнечным светом веранде мы имели долгую беседу с тощей как щепка, бритой налысо женщиной неопределенного возраста, облаченной в белую пижаму и мягкие тапочки. Когда-то она работала спичрайтером президента, а сейчас напоминала ходячий труп; время от времени ее руки начинали дрожать, а в черных запавших глазах возникало загнанное, голодное выражение.

Едва эта дама приблизилась, я понял, где мы — мне доводилось видеть наркоманов, пытавшихся слезть с иглы.

Женщина велела звать ее Гульнарой, и от разговора с ней у меня осталось тяжелое, давящее впечатление. Поработать в команде правителя большой страны, объехать с ним половину мира, познакомиться с кучей людей… и всё для того, чтобы вот так сторчаться, превратиться в жалкую развалину?

Очень хотелось обвинить во всем кровавого тирана, как обычно, но я понимал, что тут он не при делах.

И настанут времена, когда увидят ходячие трупы тех, кто отступил от Бога, и будут жить они как черви, и огонь внутри них не угаснет, и будет он жрать их неутолимо, и будут они мерзостью для всякой плоти, и для своей тоже…

Пришлось за обедом выпить пива, чтобы немного прийти в себя.

Потом все пошло по накатанной: Вика привезла меня домой, вытащила из сумочки серебристый нетбук, и я принялся за работу. Окунулся с головой, как Жак Ивович Кусто в морские глубины, забыл вообще обо всем: и где я нахожусь, и что я вообще в квартире не один, и что надо мной висит аж несколько дамокловых мечей, один другого тяжелее, острее и длиннее.

Был я, и был текст.

Вывалился из этого состояния я ближе к полуночи, обнаружил, что с кухни тянет жареной курицей, а Вика преспокойно спит на диване, подложив под щеку книжку. Скрипнуло кресло, когда я вытащил из него изнуренное долгим сидением и наверняка расплющенное седалище, и болезненно колыхнулся внутри тела мочевой пузырь… Чудо, что он не лопнул и я самым позорным образом не забрызгал ковер.

Вернувшись из ванной, я подошел к Вике.

Во сне она выглядела совсем иначе, беззащитной и усталой, пухлые губы приоткрылись, на лбу нарисовались морщинки, и мне стало стыдно,