Человек из Красной книги - Григорий Ряжский

Адольф Иванович и на самом деле, насколько получалось, старался отвести от дочери всякое дурное, что самому ему порой мешало спать и не давало отрешиться, чтобы с головой окунуться в любимое занятие. И, тем не менее, раньше у него это получалось, когда все они жили в Каражакале. Там он писал, его картины были с ним; иногда, когда оставался в бараке один, он расставлял их перед собой в тесный ряд, прислонив к стене, и долго смотрел на них, представляя, что находится на выставке изобразительного искусства, но лишь как посетитель, забредший туда по случайности. И вот он, этот совершенно незнакомый ему человек, смотрит на его картины и видит то, чего, возможно, не видел он, автор, художник, творец и создатель живописного чуда, думая о красоте мира, но исходя при этом лишь из единственно своего понимания её, отталкиваясь лишь от собственного видения всех её причуд.

Со временем он научился видеть своё чужими глазами. Особенно удачно это получалось, когда проходило время, и работа, та или иная, постепенно угасала в памяти: краски, и без того по обыкновению сдержанные, тускли и просаживались ещё больше, перемешиваясь и сливаясь со всем остальным не художественным миром. Впечатления, которыми была заряжена его голова, когда видел и писал, медленно растворялись в спёртом воздухе и вечно недосвеченном пространстве барачного жилья, так же как и утекающие со временем воспоминания о том, почему хотел писать это, а не другое. То, как он строил композицию, как перемещал вглядом наполняющие её отдельные части, прищуриваясь, крутя очки так и сяк, чтобы стало виднее его слабым глазам, как пробовал потом повернуть обратно, когда убеждался в единственности изначального решения… всё это уже существовало в некотором отдалении от него, питаясь лишь остатками его памяти, но вместе с тем становясь и лучше, обретая совершенно новые, порой даже вовсе незнакомые звучания, обрастая несуществующими ранее деталями, о которых он, оказывается, не знал, хотя сам же их когда-то и породил.

Часто Цинку нравилось то, что наблюдает не сам он, а видят они, другие, случайные визитёры. Те, кто смотрел и оценивал, как бы транслировали ему свои ощущения от увиденного, намекая на их с автором единство, передавая мысленно то удивление, которое испытали они, вникая в сущность его работ, извлекая из них ту близкую их душе эмоцию, что не была похожа на его, но заставляла сопереживать его переживаниям и думать одинаково про разное, включая и то, что так и не стало со временем понятным ему самому.

Женька была его первый зритель и оценщик. Она же – последний, поскольку дед, как концевой участник семейного трио, отстранился от этих дел с самого начала, дав понять, что как отец он уважает сынову привязанность к этим рисовальным вылазкам в степь, однако результат в его окончательном виде не особенно одобряет, потому что могло бы быть и поаккуратней. На отца Адольф, разумеется, не обижался, полагая, что абсолютно здоровый в нравственном отношении, доступный по замыслу и просто нормально добрый человек, каковым и был Иван Карлович, к тому же ещё и коренной сибиряк, не обязательно должен воспринять его труды так, как бы хотелось сыну. Его даже больше удивлял не тот факт, что отец искренне мало чего любопытного мог извлечь для себя из его художественных опытов, а то, что дочь с самых ранних лет проявляла неутихающий интерес к его работам. Потом, правда, интерес этот резко угас, уже после их переезда в Караганду, но всё то время, пока они жили бок о бок, деля на троих пространство барачного тупика, Женька как умела участвовала в этом самодеятельном отцовском художественном предприятии. Всматривалась, прицокивая языком, бормотала себе под нос чего-то малопонятное, но в итоге выносила свой дочерний вердикт, всегда неглупый, несмотря на малые годы, и часто даже на удивление своеобразный, не присущий детскому уму. Говорила:

– Ну смотри, пап, ты ведь задумал для себя увидеть небо как просто ничего, как пустое, которое есть где-то там, что живёт само по себе и никак не думает про твою картину, верно?

– Верно, – удивлённо соглашался Адольф Иванович, – именно так я и хотел его увидеть – отстранённым, чужим, не занимающим внимания, не берущим на себя композиционной нагрузки, потому что в противном случае оно сделается слишком привлекательным для тебя, и ты уже не сможешь заметить тонких всплесков сине-голубых волошек, что расположены по низу, а не там, где небо. Всего должно быть очень мало, запомни, – во всяком случае, если речь о степи, иначе всё потеряется, уйдёт, превратится в сельпо, станет перенасыщенным и пошлым, утратив очарование этой скудости и этой неизбывной тоски. Это и есть твоя эмоция, твоё настроение, когда то, что живёт внутри тебя, – быть может, даже где-то в животе или вблизи него, – подсказывает тебе, что или совпало нечто с чем-то ещё, или же нет, не сошлось, не состыковалось. И тогда тебе, по большому счёту, становится безразлично и скучно, ты понимаешь, что это не картина, а мазня, подмена, холостой выстрел заранее и в никуда. Это ясно?

– Ясно, – отвечала его маленькая Женька, между делом ковыряя в носу. – Это всё понятно, но вот только не ясно, почему этот случай – противный, и для чего небо нужно вообще, раз его нельзя как надо повесить над нашей степью? – И оба они смеялись после таких или других её слов.

Уже потом, по прошествии лет, она смотрела на его работы серьёзно, подолгу, вдумчиво, даже когда он отсутствовал, – от него это не могло укрыться – и нередко потом что-то говорила ему, часто по существу. А если и не говорила, то спрашивала, предварительно отсмотрев, и вопросы, что задавала, чрезвычайно нравились ему своей необычностью, какой-то неповерхностной простотой.

Именно тогда ему в первый раз пришла в голову мысль о том, чтобы научить самого себя смотреть на свои картины чужим зрением – затем, чтобы видеть ещё больше, учитывая и остальные, не его лишь персональные, ракурсы восприятия.

Поначалу он, признаться, не слишком прислушивался к дочкиным советам. Но потом – стал, когда та заметно повзрослела и окончательно поумнела. Она вообще была умной, с самого начала, и не только потому, что всегда хорошо и легко училась. Цинк даже не так часто в этом себе признавался, но отчего-то ему казалось, что устройством головы Женька пошла именно в него, не в мать. Отсюда получалось, что умная она уже как бы на автомате, по факту простой наследственной принадлежности к отцовской крови. Это было приятно осознавать, это грело и ласкало внутренность, заставляя ответно любить её так, что иногда хотелось схватить дочь, прижать к себе и не выпускать долго-долго, насыщая душу этим их совместным притяжением один к другому. Она тогда, запомнилось ему, когда резко поумнела, стих ещё написала, первый свой, и пришла к нему. Показывать. Он почитал, похвалил, покивал многозначительно, выдавая тем самым отцовский аванс и попутное благословение на это дело. Но через неделю совершенно забыл об этом её свежем увлечении, как и вообще про то, о чём она сочинила свои первые строки. Через пару лет это вспомнилось, но было уже поздно: скорей всего, к тому времени он уже потерял в её глазах опору в этом смысле. Он даже не знал, продолжила ли она свои опыты или всё это было лишь разовым всплеском детской мечтательности, порождённой исключительно подключением её впечатлительной головы к его живописи. И сообразил, что он просто законченный эгоист, которым то ли стал, то ли был всегда, не размышляя никогда в эту сторону…