Человек из Красной книги - Григорий Ряжский

Только потом, насытившись ею, спросил:

– Что случилось, моя хорошая, почему ты здесь?

– Мы не поладили с папой, – честно призналась Женя, – он решил, что ты из органов, которые, как выяснилось, он ненавидит, хотя раньше мы никогда с ним об этом не говорили.

Царёв хмыкнул:

– А что за органы, не говорил?

– НКВД, – отозвалась Женя, – и комитетчики. Так он сказал почему-то.

Павел Сергеевич закинул руки за голову, втянул ноздрями воздух и, подержав его в себе пару-тройку секунд, шумно выпустил обратно.

– Что ж… – сказал он, – у тебя умный отец. Я, кстати говоря, тоже их ненавижу, милая, и думаю, что не меньше твоего папы.

– Как это? – искренне не поняла она, – за что? Сталина нет давно, его же когда ещё разоблачили, в 56-м, вроде, чего же теперь дуться-то на пустое? – Она пожала голыми плечами и коснулась пальцами волосков на его груди. – Тем более тебе, герою Отечества, первопроходцу, отцу советской космонавтики, которому всем впору в пояс кланяться.

– Герою? – он ласково придавил её руку своей, и она ощутила биение его сердца, – Ну да, герою, конечно же, как не герою… Но только после того, как они сняли с меня все обвинения и вынужденно реабилитировали. А до этого подержали в Магадане, в лагере строгого режима, три самых страшных года. И ещё успели добавить таких же шесть, между делом, но уже на тюремном режиме.

Она приподнялась на локте, не веря услышанному:

– Паша, это как? Это что, правда? Такое разве возможно?

– Знаешь, мой случай особый. Как только они меня головой в дерьмо, я каждый раз оказывался с лопатой. У меня всё наоборот было, не по Антону Павловичу: тот говорил, если вас в околоток ведут, благодарите, что не в тюрьму, ну а коль в тюрьму – спасибо, что не в геенну огненную. Так вот меня они, минуя ненужный промежуток, сразу же в эту самую геенну и окунули, с неё и начали, чтобы время даром не терять, а только после этого в тюрьму. Ну, а потом при околотке подержали ещё, до самого 57-го, если так уж считать. Вот об этом и нужно было рассказать своему папе, а не обижаться на него и не создавать не нужного никому семейного скандала, – расслабленным голосом отреагировал Царёв, всё ещё находясь под воздействием любовного дурмана, – глядишь, и не заподозрил бы меня в этой гадости. Мало того, что довелось в жизни по самое оно нахлебаться, так теперь ещё и перед родителем твоим придётся отмываться как перед будущим тестем… – он улыбнулся невидной улыбкой, но она её всё равно почувствовала, как и ощущала теперь движение каждой частички его большого тела, – а ведь вполне могли бы мирно разойтись, по-родственному, а? Как сама считаешь?

– Но я же ничего такого не знала, – смутилась Женя, – честно. Может, кто-то, конечно, у нас в КБ и в курсе, но только мы никогда про это не говорили, у нас каждый знает, что вылетит в ту же секунду, если только рот откроет про что не надо, они перед тем, как брать, с каждым беседовали, – она развернулась к нему и придвинулась ближе, всматриваясь в крупные черты его лица, уже слегка освещённые начинающимся рассветом, медленно наплывающим на них из-за окна рассеянным предутренним светом, – разве ты этого не знаешь, Паша?

Он хмыкнул:

– Я ещё знаю, что Адольф Иванович Цинк – немец по национальности, что он превосходный маркшейдер, хотя и без диплома, что слабовидящий и что живёт в коммунальной комнате на краю Караганды. До этого семнадцать лет работал на меднорудном карьере, не помню, в каком посёлке, ближе к Джезказгану, – и театрально развёл руками: – Меня же за это не увольняют, верно?

Пока Женя, необычайно удивлённая подобной осведомлённостью Царёва насчёт её семьи, держала паузу, он пояснил:

– Это мне те самые комитетчики и доложили, которых не любит наш Адольф Иванович. И которых сам же я заодно с ним тоже не люблю. Просто я хочу, чтобы ты понимала – у каждого своя работа, даже если она отвратительная и не подпадает под чьё-либо представление о предназначении человека в этом земном пространстве. И именно поэтому выход у нас какой?

– Какой? – переспросила она, уже не очень понимая, как ей после этого всего следует себя вести.

– А такой, – хохотнул Павел Сергеевич. – Улететь отсюда к чёртовой матери, с нашей старушки Земли, и построить себе жизнь на другой планете, без чекистов, без кремлей этих и без любого вида человеконенавистничества. – Он снова артистически вздохнул, и у него это опять получилось отменно. – Вот и приходится по этой причине заниматься тем, чем мы с тобой занимаемся: я – побольше, потому что знаю про конечную цель, ты – поменьше, поскольку пока ещё просто не в курсе дела.

Его игривый тон несколько смущал Женю, как бы сбивая настройку на серьёзность и уводя её мысли в сторону от проблемы, связанной с отцом, которая всё ещё по-прежнему не отпускала её от себя, держа голову в напряжении.

– Он маркшейдер только по необходимости, – ни с того ни с сего вдруг вставила она, желая вернуть их разговор в прежнее русло, – а вообще он художник, замечательный, самый настоящий, хотя тоже нигде и никогда не учился. Он живописец, экспрессионист, совершенно неизвестный и абсолютно несчастный. Все его картины уничтожили, пока мы были в Караганде, я думаю, после этого с ним что-то такое случилось, чего я пока сама не могу объяснить. Всё остальное – попутно, все его ненависти, страхи, вся его нервозность, всё это обличительство и самоедство. Плюс, конечно же, многолетнее одиночество, хотя он к нему, мне думается, давно уже привык.

– Женщина? – коротко сформулировал Царёв.

– Никогда, – с уверенностью в голосе откликнулась Женя, – по крайней мере, сейчас ни малейших следов, а в той жизни просто её негде было взять, разве что написать самому, а потом смотреть на неё и тихо сходить с ума в этой нашей пустыне.

– Позвони отцу, – посоветовал он уже довольно серьёзно, оставив игривый тон, – скажи, что он антисталинист, сам прошел всякое такое, ну и намекни, что, мол, о 58-й знает не понаслышке. Ну а по работе, скажи, инженер, учёный-технарь в чистом виде, как-то так, но не больше, надеюсь, это понятно, да?

Ей было понятно. Всю следующую неделю Евгения Адольфовна провела дома, почти не выходя из квартиры. Она провожала Павла Сергеевича на службу и встречала его после всех его утомительных и никогда никем заранее не знаемых рабочих часов. Разве что попросила один раз машину, чтобы перебросить из общежития на квартиру свой скромный скарб. Главное дело, нужно было перевезти дедов столик, что пропутешествовал сюда вместе с ней, когда она оставляла Караганду.

Она неотрывно читала книги, которые были в доме, поражаясь диапазону интересов будущего супруга. У него было всё, начиная с трудов Циолковского и «Диалогов» Платона до научной фантастики, в основном переводной, хотя на видном месте лежал и Иван Ефремов. Тут же находились, где с закладкой, а какие с загнутой страницей, рассказы Чехова, Бунина, «Бесы» Достоевского, его же дневники, опубликованные письма. Гоголь, тот просто покоился в углу спальни, раскрытый на половине «Мёртвых душ» и обращённый страницами в паркетный пол. Тут же громоздилась стопка чего-то на немецком языке, Женька даже не стала вникать, бесполезно, из немецкого знала только «Битте-дритте вас ис дас» и «Гитлер капут». Рядом – книги по планеризму, по истории авиации, почему-то «Три мушкетёра», придавленные сверху «Дон Кихотом». Там же, в их огромной спальне, куча пластинок, в ряд: записи органной музыки, гитарный курс и отдельно, во всех вариантах: Бетховен, Бах, Верди, Рахманинов, Вивальди, Моцарт.