Имя твоего волка - Татьяна Владимировна Томах

осталась стоять неподвижно, напряженно морща лицо и сжимая маленькие кулачки. Она старалась не упустить уже расплывающееся видение холодной пропасти колодца.

Она чувствовала, как слабеет та маленькая девочка в гулко плещущейся черной глубине, и ее суматошные движения становятся все медленнее, и чернота все больше и больше съедает ее испуганное бледное лицо». Еще чуть-чуть», — умоляла ее Марго: «продержись еще капельку. Пожалуйста». И вдруг девочка — не то, чтобы услышала Марго — скорее, почувствовала ее присутствие — почувствовала, что она больше не одна в этой ледяной черноте, глотающей ее дыхание. Как будто они с Марго на секунду встретились взглядами.

«Твоя мама торопится к тебе» — сказала ей Марго, и увидела, что та поняла. И увидела, как медленно и неохотно начинает уходить безысходный ужас, исказивший маленькое бледное лицо, и оно освещается надеждой. Она попыталась протянуть руки наверх, к Марго. И попыталась сказать что-то захлебывающимся сиплым шепотом.

И когда темная поволока безумия растаяла на ее широко раскрытых глазах, Марго вдруг разглядела, что они на самом деле не черные, а синие — того же цвета, как и лента в ее волосах, ярко-синие, как высокое весеннее небо.

Они так и оставались такого же ясного светлого цвета, с надеждой глядя на Марго, когда черная вода накрыла их, и медленно-медленно растворила в своей глубине — вместе с синей ленточкой, запутавшейся в темных волосах, и вместе с хриплым захлебывающимся шепотом на улыбающихся губах. «Ангелы, «— успела сказать маленькая девочка, с восторгом и надеждой глядя в глаза Марго, прежде чем холодная вода свела судорогой ее горло: «Ангелы…»

…В ту ночь Марго так и не смогла уснуть.

Темные сумерки сна за закрытыми веками оборачивалась черной и холодной водой колодца, и засыпая, Марго начинала падать туда, судорожно цепляясь пальцами за осклизлые бревенчатые стенки и беззвучно захлебываясь криком, которого никто не слышал — даже мама … а потом ледяная чернота накрывала с головой, заползала мокрыми мертвыми пальцами за шиворот, в ноздри, в горло — отнимая дыхание, тепло, жизнь и затаскивала все глубже и глубже … Марго вырывалась. Она выныривала на поверхность своего сна, жадно хватая потерянный было воздух — и просыпалась, вцепившись в скомканную влажную от пота простыню. А потом долго пыталась согреться, клацая зубами от холода и страха, — и пыталась не уснуть снова — чтобы снова не упасть в приветливо оскаленную пасть поджидающего ее колодца.

А когда озноб утихал, а усталые веки пытались предательски сомкнуться, ей иногда начинало казаться, что она уже лежит — на самом дне своего глубокого колодца, и черная вода плещется над ее головой, и смутно проступающие в темноте стены комнаты — на самом деле — просто осклизлые бревенчатые стены этого колодца …

…Она так и не уснула — до утра. А когда серый рассвет погладил ее воспаленные веки, Марго измученно подумала, что, наверное, больше не сможет уснуть никогда в жизни. И неожиданно и незаметно тихонько задремала.

Она не перестала спать. Просто теперь, кроме горящего дома, в котором металась женщина с огненной короной на голове, Марго стала иногда сниться черная ледяная вода глубокого колодца, заползающая в горло и бледное запрокинутое лицо синеглазой девочки. Девочки, которая могла стать ее единственной подружкой. Девочки, с которой они вместе тонули в черном колодце — только вот девочка утонула, а Марго, почему-то, сумела выбраться наружу. К небу цвета доверчивых девочкиных глаз.

Может быть, это было глупо — чувствовать свою вину, за то, в чем она была не виновата. Может быть, это было глупо — думать, что ты могла бы сделать то, что сделать невозможно. Может быть, это было глупо — уметь слышать то, чего не слышит больше никто.

Крик девочки, тонущей в колодце. Крик женщины, заживо горящей в своей собственной спальне. Беззвучные крики женщин с вырванными языками — женщин, сгоревших на кострах сотни лет назад …

Девочка звала на помощь. И Марго услышала ее. И сделала все, что могла сделать — разделила с ее смерть. Страх и безысходность последних минут, когда ледяная чернота накрывает с головой, заползая мокрыми мертвыми пальцами за шиворот, в ноздри, в горло, и отнимая дыхание и жизнь и тащит все глубже и глубже — холодную, стылую, пустую бесконечность, из которой уже не вернуться … Марго разделила с ней ее смерть — так, как это было возможно. И так — как невозможно. И, может быть, это было не так уж и мало — для маленькой девочки, которая тонула в черной воде, ломая пальцы об осклизлые бревна глубокого колодца, и срывая голос в криках, которых никто не слышал — может быть, это было не так уж и мало — просто почувствовать, что ее кто-то услышал. Что она не одна — и что весь мир, только что такой обманчиво приветливый и солнечный (и мама — где же ты, мама?) — что весь мир не предал ее. И не оставил одну — наедине с чернотой, холодом и хихикающей мертвой водой … И, может быть, она так и не поняла, что умирает. Потому что ее синие глаза — цвета весеннего неба — были ясными и почти спокойными — и пытались улыбаться Марго, даже тогда, когда черная вода уже накрыла их. Наверное, она думала, что видит ангелов, про которых рассказывала ей мама. Ангелов, которые пришли спасти ее. И она умерла без страха, отчаяния и боли — потому что верила в это до конца. И, может быть, это не так уж и мало …

…А в деревне — после этого — стали говорить, что маленькая Маргарита (ну та, которая ведьмина дочка) столкнула в колодец маленькую дочку Анны — и утопила ее. Потому что, когда тронувшаяся умом с горя Анна укачивала мертвое посиневшее Баженкино тело, и никому не позволяла отнять его у себя, и не то подвывала, не то напевала что-то — как будто пела своей навсегда уснувшей дочке последнюю колыбельную, в этом ее бессмысленно-безумном бормотании имя Баженки перемешивалось с именем маленькой Маргариты. То есть все было понятно и без всяких обьяснений. «Наколдовала-то ведьмина дочка-то», — сочувственно всхлипнула востроносенькая рыжая Аннина соседка, утирая уголок почему-то сухого, но любопытно блестящего глаза, кончиком цветастого платка.

Может быть, Анна и могла бы сказать, что это не так, но ей, наверное, уже было все равно. Потому что Аннино время навсегда застыло в нескольких минутах — начиная с того мгновения, когда она увидела черную глубину колодца в