Над темной площадью - Хью Уолпол

Осмунд, склонившись над трупом, пошарил рукой у него слева под пиджаком.

— Да, Пенджли умер, — сказал он.

Чарли Буллер, ни на минуту не терявший присутствия духа, подтвердил это кивком головы:

— И поделом ему, грязному скоту!.. Кстати, а что мы будем с ним делать?

Осмунд стоял, широко расставив ноги, у окна и смотрел на площадь. Он тихо заговорил, словно про себя:

— Я же не хотел. Опять мой проклятый характер. Он, видите ли, считал само собой разумеющимся, что мы такие же, как он. Это была его вечная ошибка. Но и наша ошибка в какой-то степени, да, тут и наша вина… Все мой проклятый характер.

Буллер перебил его:

— Будет вам. Какая разница, кто виноват. Мы все влипли, и надо решать, что с ним делать. Нельзя же оставлять его здесь на ночь.

Мы молчали.

Буллер продолжал:

— Кто-нибудь может за ним явиться. Вряд ли он решился к нам пойти, довериться нам, не предупредив об этом своих дружков. Может, от него мы и отделались, но от его шайки пока что нет.

Неожиданно встрепенулся Хенч. Вскочив с кресла, он начал несуразно размахивать руками и кричать.

— Вам от него не отделаться! Ни за что не отделаться! — причитал он тоненьким, пронзительным голоском, похожим на вой дудочки. — Вы не избавитесь от него, убив его! Вы убили его, и не будет вам от него избавления! Неужели вы не понимаете? Боже мой, неужели вам это непонятно?.. Я хочу сказать, он вовсе не мертвый, теперь-то он уже никогда не умрет! Никогда, никогда!

Судя по всему, он собирался еще долго испускать вопли и, чего доброго, наделал бы каких-нибудь глупостей. Надо было положить этому конец. Я подошел к нему и, обхватив за мягкие плечи, силой усадил его обратно в кресло.

— Послушайте, Хенч, если вы не будете прилично себя вести, нам придется вас оглушить, ударив чем-нибудь по голове, чтобы вы умолкли. Совсем ни к чему, чтобы сюда сбежалась вся площадь, — припугнул я его, а затем велел Буллеру дать ему виски, что тот и сделал. Выпив, Хенч закрыл лицо руками и отвернулся от нас. Тело его сотрясалось от рыданий.

Помнится, меня охватило то же нетерпение, что и Чарли Буллера. Мне захотелось немедленно принимать срочные меры, действовать. Я не мог видеть эту безжизненную груду костей, лежавшую там, будто спящий человек, с голым куском мертвой плоти, высовывавшимся из-под задранной штанины. Вся комната казалась мне замаранной и гадкой, оттого что эта груда все еще находилась там. Думаю, я тогда испытывал ощущение, знакомое многим убийцам: мне представлялось, что стоит только у брать труп с глаз долой, и все будет замечательно.

Меня раздражало бездействие Осмунда. Он продолжал просто так, неподвижно стоять, глядя в окно, очевидно погруженный в свои мысли. Я потряс его за плечо:

— Слушайте, Осмунд, Буллер прав. Надо что-то с этим делать. Выбор таков: или вы немедленно должны позвонить в полицию и сообщить им о случившемся, или мы должны куда-то это деть, и притом срочно.

Буллер возмущенно возразил:

— Позвонить в полицию? А потом болтаться на веревке из-за этого гада? Нет, спасибо. Я сам этим займусь. У меня за углом машина. Я отвезу его в машине и сброшу в реку, за Дирком. Там его не найдут еще пару дней, а когда найдут, его уже нельзя будет опознать.

Почему-то напоминание о внешнем мире заставило меня поежиться. Я понятия не имел, кто такой Дирк или что это такое, но вдруг мысленно очутился в безмолвном мире пантомимы, изображавшей сюжеты из детективных романов, где, водя друг друга за нос, на математически выстроенной конструкции из алгебраических формул суетятся и толкаются, как куклы в театральном представлении, полицейские, репортеры и наркоманы.

— Как вы собираетесь дотащить его до машины в это время, когда кругом полно народу? — спросил я.

— Кто-то должен будет мне помочь. На лестнице темно. Мы его подхватим с двух сторон и будем волочить как мертвецки пьяного. Главное — засунуть его в машину, а там я один разберусь.

Осмунд кивнул:

— Делайте что хотите. Какое это имеет теперь значение? По крайней мере для меня. Я попался, мне конец. — И прибавил почти шепотом, будто про себя: — Да, все-таки он меня изловил. — Знакомым жестом вскинув голову, он внезапно перешел на деловой тон: — Однако я не хочу, чтобы мерзость, которую я тут устроил, испортила вам жизнь. Это только мое дело. Я сам справлюсь.

— Нет, не справитесь, — резко сказал Буллер. — Во всяком случае не с этой ношей. При вашем росте и всем прочем вы сразу привлечете к себе внимание. Мы вдвоем с Ганом сладим. Чего тут трудного? Надвинем ему шляпу на глаза, укутаем в плащ. Никакого риска вообще…

Вдруг он замолк и тихонько ахнул. Его привлек какой-то звук. Мы все его услышали. Кто-то открывал входную дверь.

И тут произошла уму непостижимая вещь: в тот момент, когда мы все застыли в оцепенении, ожидая, что будет, и даже Хенч прекратил сотрясаться от плача, мертвец неожиданно перевалился на спину и одна нога его свесилась с дивана, словно и он услыхал, как открывается дверь. Он лежал теперь лицом вверх, выкатив глаза, изо рта высовывался язык, голова под неестественным углом была вызывающе повернута к нам. Мы ждали. В прихожей послышались шаги. Осмунд посмотрел на меня.

— Хелен! — сказал он. — Ключ есть только у нее.

Я пошел ей навстречу, как будто подчиняясь его приказу. Сейчас, возвращаясь к прошлому, я склонен думать, что в то мгновение мне в голову пришла такая мысль: а ведь я единственный человек во всем мире, кто может встать между ней и мертвым телом Пенджли. Надо было во что бы то ни стало оградить ее от всего этого…

И вот я уже в маленькой прихожей. Она освещалась электрическим светом (эстетические причуды Осмунда, по-видимому, не распространялись на вешалку для пальто и подставку для зонтов). У входной двери на пороге, глядя прямо перед собой, стояла Хелен и стаскивала перчатки. Конечно, все на свете можно объяснять электричеством, но не надо говорить мне, что взоры, которые мы устремили друг на друга, такие ищущие, настолько проникающие в самую душу, что обоим сразу стала ясна наша внутренняя, неразрывная связь, превосходящая любую физическую близость, — что эти наши взоры были подобны электрическому разряду, пробежавшему между нами, — это чушь!

В тот жуткий момент, когда меня мутило и все плыло перед глазами от пережитого потрясения, я с еще большей ясностью и пониманием увидел Хелен, явственнее разглядел несравненную красоту души и благородство ее сердца, чем когда бы то ни было до этого — наяву или в своих романтических грезах о ней. А я мечтал о ней часто, очень часто! Позже мы признавались друг другу, что именно тот долгий взгляд, выразивший все наши чувства, когда мы посмотрели в глаза друг другу, скрепил наши сердца.

Она только и произнесла:

— О Дик, я так рада, что вы здесь… Я надеялась на это.

В ее приветствии прозвучали иронические нотки — так было всегда, даже когда она обращалась к самым любимым для нее существам. Это была скорее самоирония, основанная на убеждении, что и сама жизнь, и место, которое она, Хелен, занимала в ней, в какой-то степени абсурдны.