Однажды в Париже. Наблюдая за парижанками. - Жиль Мартен-Шоффье

— Очень мило с твоей стороны было разыскать эти мои старые песни. Мне это приятно. Твоя дорогая мамочка не обладает твоим любопытством. Когда я сажусь за пианино, она всегда требует, чтобы я сыграл Листа и Шопена.

С самого начала вечера Аньес не смотрела на меня. Я ее сильно раздражал. У меня было такое впечатление, что я тащу за собой бомбу. В любой момент она могла взорваться у меня перед носом. Это и произошло.

— Ты не более любопытен, — съязвила она. — Ты даже не захотел посмотреть, где я живу. Для тебя спутница — это та, что сопровождает тебя. Вот и все. Не жди, чтобы другие проявляли к тебе интерес, которого не проявляешь к ним ты.

Единственное, что оставалось сделать, это сменить тему разговора. Я повернулся к матери Аньес, которую эта краткая отповедь явно позабавила. Ей было наплевать на меня, и она давно уже отказалась от попыток понять свою дочь.

— Мы не слишком удобны, — сказала пожилая женщина с притворно-сочувственной улыбкой. — Нам следует давать свободу, но не пренебрегать нами; не шпионить за нами, но быть внимательными; нужно быть одновременно мужем и любовником, любить ласки и царапины. Мы как раз на полпути между чокнутыми параноидальными американками и гейшами. Иногда мы очаровательны, иногда отвратительны. Но не пытайтесь нас изменить. Лучше налейте себе шампанского и мне плесните капельку.

Она действовала умело, напряжение спало, только я, вместо того чтобы смолчать, сказал, что Аньес обращается со мной не как с любовником или мужем, а как с нежеланным ребенком, которого держат рядом с собой, не занимаясь им. Едва закончив фразу, я встретил взгляд Тома. Я хотел извиниться, но он рассмеялся:

— Вы увидите, это довольно приятно.

Мальчик будет обращаться ко мне на «вы», наверное, до скончания времен, но, за исключением этого, он был очаровательным. Обслужив нас, Тома извинился: он должен покинуть нас, чтобы следить за плитой. Это он приготовил ужин. Тома обожал готовить, и он увел свою мать за собой на кухню. Это был действительно отличный парень. Его бабушка не собиралась этого отрицать. Она буквально дышала нежностью к внуку.

— Тома никогда не нервничает. — Старая француженка посмотрела на меня: — Знаете почему? Потом что он мудрый. То, что его покинула мать, когда он был совсем маленьким, сделало его неуязвимым. Он постоянно повторяет: нужно принимать людей такими, какие они есть, и никогда не пытаться их изменить. — Она замолчала и после недолгой паузы продолжила: — Мужчины считают женщин книжками-раскрасками, которые они могут окрасить в свои любимые оттенки. Моя дочь никогда не была нежной девочкой, она часто была отсутствующей. Ее муж так и не понял, что на нее нашло. Напрасно арабы говорят, что есть гребенки на каждую бороду, — я не знаю, какое кольцо может быть в один прекрасный день надето на палец Аньес. Не питайте слишком много иллюзий… И налейте мне еще бокальчик.

Она произнесла эти последние слова с нежной улыбкой женщины, которая внимательно наблюдает за миром, но издалека, укрытая в своей обитой тканью коробочке; ее волнение уравновешивалось шампанским. Наши жизни интриговали и развлекали ее. Она не рассчитывала в них вмешиваться, но хотела не выглядеть простофилей. Чтобы поблагодарить мать Аньес за ценный урок, я коснулся своим бокалом ее бокала и сказал:

— Буду бережно хранить ваше мнение где-то в уголке своего сердца. Лучше быть обеспокоенным правдой, чем утешенным ложью.

Аньес объявила, что Тома ждет нас. Когда мы входили в столовую, он как раз заканчивал зажигать свечи. Обитая зеленым и желтым бархатом, комната имела наполеоновский вид — во всяком случае, на взгляд американца. Мы обедали за большим столом из красного дерева, на котором вместо скатерти были постелены отдельные салфетки из красного льна. Как метрдотель трехзвездочного отеля, Тома объявил блюдо, которое нас ожидает: «Слоеный пирог из свеклы с козьим сыром». Красные ломтики свеклы перемежались с белым сыром и напоминали маленькие японские лакированные шкатулки для драгоценностей. Кушанье было изысканно вкусным. Я спросил Тома, не хочет ли он в будущем стать шеф-поваром. Ответ: да, конечно. Аньес задергалась:

— В нашей семье это будет премьера.

Если бы она сказала эти слова с юмором, все бы прошло гладко, но ее тон вызвал раздражение у ее матери. Нельзя было затрагивать мечты Тома. Его бабушка выпустила коготки:

— Благодаря тебе, дорогая, семья привыкла к неожиданным премьерам. И ты привыкнешь к этому. С его талантом и с его результатами экзамена на бакалавра Тома легко поступит в Школу гостиничного бизнеса в Лозанне.

Во-первых, она заткнула рот своей дочери и напомнила, кто по-настоящему занимается Тома. Во-вторых, как истинная представительница доброй старой буржуазии, она осторожно изменяла направление вектора устремлений своего внука, чтобы, не говоря об этом, направить его к клеточке, больше соответствующей шестнадцатому округу Парижа. В Лозанне изучают кулинарное мастерство, чтобы стать директором дворца, а не чтобы обливаться потом у плиты. Я присутствовал при настоящем спектакле. Эти две женщины вырывали друг у друга подростка, который делал вид, что ничего не замечает, и объяснял мне рецепт. Затем к жаркому из барашка он подал соус из гороха нут. Аньес не могла прийти в себя. Ее мать подлила масла в огонь:

— И ты еще не пробовала его соте из артишоков с оливковым маслом.

Она демонстрировала свои преимущества. Каждый из ее явных знаков нежности подчеркивал безразличие Аньес по отношению к Тома. Напряжение возрастало. Только непробиваемая мягкость мальчика мешала Аньес выпустить обычные стрелы. Я чувствовал, что внутри у нее все кипит, но она молчала. Вплоть до той роковой минуты, когда зазвонил мой мобильный телефон. Это была Коко. Машина ждала внизу. Концерт заканчивался. Я должен был ехать в «Глоб», площадь Шатле. Когда я это сказал, мне показалось, что Аньес тут же швырнет мне в лицо свою тарелку. А ее мать попросила меня не переживать по поводу ухода:

— Вы вернулись в Париж специально из-за этого вечера. Не заставляйте их ждать. Ваш Моби здесь всего на одну ночь. А я еще буду здесь десять или двадцать лет. Моя дверь всегда открыта для вас.

Тома не сделал никаких комментариев. Он только спросил меня, не хочу ли я взять с собой немного макарон с зернами какао. Это был его личный рецепт. Я не отказался и поцеловал мальчика. Он не захотел пойти на вечер Моби. Тома не любил праздники, где все присутствующие были ему незнакомы. А его мать объявила, что она еще подумает, присоединится ли она ко мне или нет. Прежде чем закрыть за мной дверь, Аньес сказала ледяным тоном:

— Такая грубость с твоей стороны! У моей матери! Ты мне за это заплатишь!

Эдуар Бреда.

Итак, я был там в тот вечер, когда разыгралась эта драма. Должен ли я писать «драма» в кавычках? Или следует говорить о махинации, насилии, несчастном случае?.. У меня есть свои мысли на этот счет, но это не убежденность. Одно точно: я присутствовал при начале того, что пресса назвала «делом Фэйрфилда». И не без причин: надеясь наконец вновь увидеть Аньес, я пообещал Коко прийти на вечер, который устраивался в клубе «Глоб» в честь Моби. Нужно было, чтобы я был влюблен, для того чтобы смириться с неизбежностью встречи даже ночью со знаменитостями и с журналистами! Все время произносящие монологи перед своими приятелями, своим пупком, своим зеркалом, своим наркодилером и своим агентом, первые навевают на меня смертельную скуку. Что касается вторых, то, хотя я и принадлежу к их числу, в этот вечер они меня крайне раздражали. После обеда один из наших известных «великих репортеров» показал мне эксклюзивное интервью и фотографии, снятые в кругу семьи Оскара Темару, вновь избранного президента Французской Полинезии. На протяжении ряда лет та же самая медуза, присосавшаяся к людям власти, предлагала нам репортажи и интервью с Гастоном Флоссом, предыдущим «королем» тех же островов. Нулевой уровень журналистики: он лизал тому сапоги. Но поскольку на фотографиях всегда были запечатлены сказочные по красоте места, мы эти снимки иногда пропускали в печать. И вот, только покровителя писаки устранили, он начинает новые виляния перед его преемником и расспрашивает его с той же угодливостью, стремясь поддерживать хорошие отношения с тем, кто отныне держит в своих руках ключи от лагуны и от фаре, где этот голубок ворковал задаром, — не говоря уже о молодых таитянках, каждый бокал шампанского, выпитый которыми, проходил у меня перед глазами в виде счета за его расходы. Его номер конъюнктурщика, превозносящего свою сенсацию, меня просто вывел из себя, но я ничего не сказал. Зачем? Я ненавижу неподкупных еще больше, чем коррумпированных. Это ужасно: мне 46 лет, а я клеймлю позором всех на свете. Хуже того: я срываю свою злость за собственную низость на других. В следующий час я заставил за все заплатить бедного Мориса Бежара, который попал под руку, как балерина в суп. Статья, где отдавалось должное его деятельности, открывала раздел культуры, и в ней его превозносили как великого мэтра французского балета. Обозленный, воспользовавшись тем, что мэтр все никак не уходит на покой, я назвал эту ретроспективу «Выметайся, великий мэтр». В тот момент это хамство примирило меня с самим собой. Я находил самого себя весьма забавным. И могущественным: пресса остается оружием. Результат: в такси, которое отвозило меня на вечер, сгорая от стыда, я искал новый заголовок. Это просто: я презираю самого себя. Пресса внушала мне отвращение, и со всеми мне было скучно. Если я хотел хорошо выглядеть перед Аньес, мне следовало прежде выпить пару стаканов виски.