Эхо первой любви - Мария Воронова

К утру у меня созрело твердое решение вести себя безупречно и не давать больше повода для ревности никогда. Увы, выполнить это не удалось, ибо повод подстерегал всюду. Не было такого события в моей жизни, которое не могло бы стать свидетельством моей неверности. Например, я собираюсь на лекции, одеваюсь и автоматически брызгаю на себя духами. Все, это значит, что у меня есть любовник и я «набздеколонилась» ради него. Помню, как меня тогда поразило это мерзкое слово «набздеколонилась». Так поразило, что с тех пор я не пользуюсь духами с распылителем. Но даже эта нотка отвращения не заставила меня спохватиться и дать отпор. Вместо этого я плакала и оправдывалась, что ничего такого не имела в виду, а подушилась машинально.

В голову мне почему-то не пришло, что если у нормального человека возникают сомнения в верности жены, то он тихо и спокойно находит доказательства и решает, что делать дальше, а не устраивает эпические сцены всякий раз, как жена не берет телефон в течение десяти минут, или он у нее садится, или она заводит привычку кататься на велосипеде. Потому что всем ясно, что велосипед куплен специально для того, чтобы ездить к любовнику с целью быстренько потрахаться.

Не думала я и о том, как это унизительно для меня, что родной муж считает меня животным, обуреваемым похотью, первобытной самкой, готовой совокупляться с любым, кто предложит.

Нет, я просто плакала и оправдывалась, оправдывалась и плакала, стараясь свести на нет все провоцирующие факторы. Я видела мир сквозь призму его бреда и, планируя любое дело, прежде всего определяла, может ли оно вызвать ревность или нет.

Логика тут, впрочем, оказывалась бессильна. Например, мой мобильник. Даже при самом горячем желании я не могла постоянно быть доступна. Были мертвые зоны, были лекции и занятия, на которых пользоваться телефонами по меньшей мере неприлично, но в голове моего мужа существовало одно-единственное объяснение: если я не отвечаю на звонок, стало быть, я с любовником. Почему мне это заключение не казалось продуктом явно извращенного мыслительного процесса? Зачем я пыталась переубедить мужа и объясняла, что если у человека есть любовник, то этот человек становится в разы внимательнее, чтобы не спалиться, и придает значительно большее значение разным мелочам, чем беспечный честный супруг, которому нечего бояться. Если бы у меня был любовник, неужели бы я даже во время самого жаркого секса не отвлеклась бы на звонок, особенно зная, на какие выводы наталкивает мужа мое молчание? А он отвечал мне нечто совсем несообразное, так что логика бледнела и закрывала свое лицо.

Я тогда еще не знала, что легче опрокинуть Александрийский столп, чем поколебать убеждения параноика. Поэтому я пыталась вникнуть и незаметно опутывала себя патологическими причинно-следственными связями, образующимися в голове мужа, все глубже увязая в них, как муха в паутине, пока не стало невозможным сначала двигаться, а потом и дышать.

Я никого не могла просить о помощи. Родители были счастливы, что дочка удачно вышла замуж, и не простили бы мне, если бы я заставила их беспокоиться за судьбу своего ребенка. Моя подружка, благодаря которой мы с мужем, так сказать, нашли друг друга, кажется, немножко обиделась, что я так прекрасно устроила свою судьбу и она больше не может быть моей покровительницей, поэтому прежняя задушевность исчезла из наших отношений. Кроме того, ее отец вел с мужем дела и никогда не пошел бы против компаньона и дочери бы тоже не позволил.

Но стоило мне только подумать о своем беспросветном одиночестве, как выяснилось, что я больше не одна. Я жду ребенка.

Теперь освобождение, о котором я все же робко позволяла себе мечтать, стало окончательно невозможным. Была слабая надежда, что муж решит, будто ребенок не от него, а от кого-нибудь из несметного полчища моих любовников, и сам меня прогонит, но почему-то эта вполне естественная мысль не посетила его. Продолжая тиранить меня подозрениями, он ни на секунду не усомнился в своем отцовстве.

Тут я поняла: муж прекрасно знает, что никаких любовников у меня нет, просто ему приятно унижать и подчинять меня. Может быть, действительно раздражает, когда звонишь человеку, а он трубку не берет, так зачем держать в себе негативные эмоции, когда прекрасно можно вылить все на родную жену.

С коллегами и партнерами этот номер может не пройти, а жена, что ж… Стерпит!

И я терпела, не думая о том, что если человек не хочет себя сдерживать в малом, то не станет сдерживать ни в чем, и рукоприкладство – вопрос только времени.

Для Мстислава Зиганшина наступили дни счастья и безмятежного спокойствия, хотя давно он не бывал таким хлопотливым и деятельным, как сейчас. Утром отвозил детей и деда пораньше в школу, чтобы навестить Фриду по дороге на службу. Он взбегал по лестнице, быстро, не теряя ни секунды, хватал девушку в охапку и целовал, одновременно бросая на кровать пакет с едой, и через минуту уже несся вниз, чтобы не опоздать на работу.

С трудом сосредоточившись на служебных делах, он нетерпеливо ждал, когда можно будет ехать обратно, сначала за детьми и Львом Абрамовичем, отвезти их домой, выцыганить у деда увольнительную и нестись к Фриде.

Мстислав Юрьевич не смотрел на одометр, но полагал, если бы последнюю неделю ездил не туда-сюда, а по прямой, то сейчас оказался бы уже где-нибудь в самом сердце Сибири.

Фрида была еще слабенькая после травмы, и Зиганшин берег ее, сам делал всякие нехитрые хозяйственные дела, в хорошую погоду выходил погулять с невестой, чувствуя, как ей еще трудно ориентироваться в пространстве. Он накупил ей «таблеток для мозгов», самых лучших и дорогих, какие только могла предложить аптекарша, и Фрида в целом похвалила его выбор, но конвалюты оставались нетронуты, и после легкого нажима девушка призналась, что врачи вообще редко принимают лекарства, а уж реаниматологи принципиально не верят в таблетки. «Время и божья воля», – улыбнулась Фрида, и Зиганшин отвязался.

Но и от времени девушка тоже отказалась, не прошло и недели, как она закрыла больничный и вышла на дежурство. Узнав об этом, Мстислав впал в неистовство, испытав новое для себя чувство – злиться на любимого человека за то, что он заставляет тебя волноваться. Больше всего хотелось как следует накричать на Фриду, схватить в охапку и отвезти к себе, и заточить, как принцессу в башне, но раз сделать это невозможно, то и орать смысла нет. Нужно засунуть свой гнев в самое подходящее для него место и поддержать самоотверженное решение молодой докторицы. «Наверное, вся жизнь моя будет такая же, – думал он с улыбкой, – никаких борщей и пирогов и крахмальных салфеточек. Максимум фаршированная рыба по выходным, и то если очень повезет. Похоже, нам и поговорить-то некогда будет: или она на сутках, или я на службе зависаю. Или в разгар супружеских утех Фрида вдруг вскочит и побежит спасать какого-нибудь пьяного идиота, некстати севшего за руль. Будущих детей придется самому из садика забирать и спать укладывать. В общем, то что надо».

Зиганшин всю неделю приезжал домой поздно, иногда почти в полночь, и Лев Абрамович, дождавшись его, саркастически бормотал из классики: «Узнают коней ретивых по их выжженным таврам, узнают парфян кичливых по высоким клобукам, а любовников счастливых узнают по их глазам, в них сияет пламень томный, наслаждений знак нескромный».