Скромный герой - Марио Варгас Льоса

— Да, я вижу, причин для ненависти у тебя более чем достаточно, — признал капитан, качая головой. — Получается, у тебя было бурное прошлое, Литума. А никто бы и не подумал: ты теперь стал такой смирный. Кажется, ты никогда и мухи не убил. Я не могу представить тебя играющим в русскую рулетку, честно скажу. Я играл всего однажды, со своим товарищем, в ночь большой попойки. До сих пор, стоит мне об этом вспомнить, озноб пробирает до костей. А можно поинтересоваться, почему ты не убил этого Хосефино?

— Не то чтобы мне не хотелось, но во второй раз оказаться в тюряге я уж точно не собирался, — спокойно объяснил сержант. — Но вообще-то, я так ему наломал, что ему, наверное, до сих пор руку поднять больно. А дело было лет двадцать назад, не меньше, мой капитан.

— Ты уверен, что этот кот развлекался изображением паучков?

— Я не уверен, что это были именно паучки, — еще раз уточнил Литума. — Но что он все время рисовал — это точно. На салфетках, на бумажных скатертях. Это была просто мания. Скорее всего, тут нет ничего общего с тем, что мы ищем.

— Напряги мозги и постарайся вспомнить, Литума. Сосредоточься, закрой глаза, смотри назад. Такие же паучки, как в письмах, которые посылают Фелисито Янаке?

— Моя память на такое не способна, мой капитан, — признался Литума. — Я рассказал вам историю, которая случилась много лет назад, я уже говорил: лет двадцать тому, может, и больше. Не знаю, отчего она мне вспомнилась. Лучше бы нам о ней забыть.

— А ты знаешь, что было потом с этим Хосефино? — не отступался капитан Сильва. Лицо его сделалось серьезным, глаза неотступно следили за Литумой.

— Я больше его никогда не встречал и двух других непобедимых, моих двоюродных братьев, тоже. После того как меня восстановили в должности, я служил в сьерре, в сельве, в Лиме. Все Перу объездил, так сказать. А в Пьюру вернулся совсем недавно. Вот почему я вам сказал, что, скорее всего, мои воспоминания — это бредни. Повторяю: я не уверен, что это были именно паучки. Он что-то там чиркал, это определенно. Он все время рисовал, и другие непобедимые над ним смеялись.

— Если этот сутенер Хосефино сейчас жив, я бы хотел с ним познакомиться, — объявил капитан и пристукнул по столу. — Выясни это, Литума. Не знаю почему, но я учуял что-то интересное. Может быть, в зубах у нас наконец-то оказался кусок мяса, мягонький и сочный. Я чувствую это своей слюной, кровью и задницей. В таких вещах я никогда не ошибаюсь. Я уже вижу огонек в конце туннеля. Великолепно, Литума.

Капитан Сильва сиял от радости, и Литума уже успел пожалеть, что открыл ему свое сердце. Да точно ли, что в эпоху непобедимых Хосефино всегда что-то рисовал? Теперь Литума уже не был так уверен. В тот вечер после работы, когда сержант, как обычно, шел по проспекту Грау в свой пансион (в районе Буэнос-Айрес, рядом с казармами Грау), он напрягал память в надежде убедиться, что это было не ложное воспоминание. Да нет, не ложное, точно так и было. К Литуме волнами возвращались образы его юности, проведенной на пыльных улицах Мангачерии: они с Обезьяном и Хосе ходили на песчаный берег, который начинался сразу за городом, и ставили капканы на игуан под кронами рожковых деревьев, стреляли в птиц из самодельных рогаток или прятались на пляже возле Атархеи в зарослях или в дюнах, чтобы подглядывать за прачками, которые стирали белье, по пояс заходя в воду. Иногда намокшие на груди платья становились совсем прозрачными, и у мальчишек летели искры из глаз и из трусов. Как же случилось, что Хосефино попал в их компанию? Литума уже не помнил, как это произошло, когда и почему. Достоверно одно: стервятник присоединился к ним, когда они были уже не совсем сопляками. Потому что они уже ходили по чичериям и тратили там свои соли, заработанные по случаю (они, например, продавали билетики на ипподроме): на гулянки, карты и попойки. Может, это были и не паучки, но точно какие-то рисуночки; Хосефино постоянно что-то чиркал. Литума не мог ошибиться. Хосефино рисовал, когда разговаривал, когда пел и когда занимался своими грязными делишками отдельно от других непобедимых. Это не было ложное воспоминание, но, может быть, он рисовал жаб, змей или детские письки. Литума терзался сомнениями. Паучки у него в голове внезапно превращались в крестики-нолики или в шаржи на выпивох, которых он встречал в баре Чунги, одном из своих любимых заведений. Ах Чунга-Чунгита! Жива ли она? Это невозможно. Да если она и жива, то превратилась уже в старуху, которая просто не в состоянии управляться с баром. А впрочем — кто знает? Это была баба с яйцами, никого не боялась, пьяницам давала достойный отпор. Несколько раз она осаживала и самого Хосефино, когда он пробовал с ней шутки шутить.

Непобедимые! Чунга! Твою мать, как быстро летит время! Скорее всего, братья Леон, Хосефино и Бонифация уже умерли, от них осталось только воспоминание. Как печально.

Литума шагал почти что в потемках: после Клуба Грау в районе Буэнос-Айрес фонари попадались все реже. Он шел медленно, спотыкаясь на выбоинах в асфальте; дома были сначала двухэтажные, с садиками, но чем дальше от центра, тем ниже и беднее они становились. По мере того как Литума продвигался к своему пансиону, дома сменялись хижинами, неказистыми строениями со стенами из сырцового кирпича, балками из рожкового дерева и жестяными крышами — на немощеных улицах, где редко встретишь автомобиль.

По возвращении в Пьюру, прослужив много лет в Лиме и в сьерре, Литума обосновался в военном городке, где полицейские имели право проживать наравне с армейскими офицерами. Но скученность этой общей жизни не пришлась ему по душе. Это было как будто продолжение службы: он видел тех же людей и говорил с ними о том же самом. Поэтому через полгода сержант перебрался в дом четы Кала́нча — они держали четыре комнаты для постояльцев. Домик был небогатый, спальня Литумы — крохотная, зато он и платил мало, и чувствовал себя человеком независимым.

Когда он пришел, супруги Каланча смотрели телевизор. Муж раньше работал учителем, жена служила в муниципалитете. Оба давно уже вышли на пенсию. В стоимость проживания входил только завтрак, однако по просьбе жильца Каланчи могли заказать и обед, и ужин в соседней харчевне, где готовили вполне сносно. Сержант на всякий случай поинтересовался, помнят ли они маленький бар рядом со стадионом, в котором заправляла женщина, немного смахивающая на мужчину, по имени — или по прозвищу — Чунга. Супруги посмотрели на него растерянно и покачали головой.

В ту ночь Литума долго не мог уснуть, он как будто заболел. Будь проклят тот час, когда ему пришло в голову рассказать капитану Сильве про Хосефино. Теперь сержант был твердо уверен, что сутенер рисовал не паучков, а что-то другое. А прошлое ворошить — нет ничего хуже. Литуме было теперь больно вспоминать свою юность — в его-то возрасте (ему было под пятьдесят), с его одинокой жизнью, со всеми несчастьями, которые с ним приключились, с той идиотской русской рулеткой, с годами тюрьмы, с потерей Бонифации, от воспоминаний о которой во рту становилось горько.

Литума в конце концов заснул, но спал плохо, с кошмарами, которые наутро превратились в какие-то чудовищные, пугающие образы. Он умылся и позавтракал; еще не пробило семь, а сержант уже вышел на улицу и отправился туда, где когда-то, как подсказывала ему память, находился бар Чунги. Сориентироваться было непросто. В памяти Литумы эти места оставались ближним пригородом Пьюры: утлые хибарки из глины и тростника, воздвигнутые прямо на песке. Теперь здесь появились улицы, бетон, дома из качественных материалов, фонарные столбы, тротуары, машины, школы, автозаправки, магазины. Как все переменилось! Бывший пригород вошел теперь в состав города, и ничто здесь не напоминало того, что сохранила память Литумы. Полицейский попробовал навести справки у местных жителей — причем подходил только к людям пожилым, — но все было впустую. Никто не помнил ни сам бар, ни Чунгу — многие здесь даже и пьюранцами-то не были, а спустились в город из сьерры. У Литумы появилось нехорошее ощущение, что память его подводит: ничего подобного никогда не существовало, все это были призраки, чистейший плод его воображения. И эта мысль его пугала. Часа через два Литума отказался от дальнейших поисков и пошел в центр города. Было жарко, и, прежде чем вернуться в комиссариат, сержант выпил на углу стакан лимонада. Улицы давно уже наполнились шумом, легковыми машинами и автобусами, ребятишками в школьной форме, продавцами лотерейных билетов и безделушек, криком расхваливавшими свой товар, потными торопливыми пешеходами, от которых на тротуарах было не протолкнуться. И вот тогда-то память вернула Литуме название улицы и номер дома, где жили его двоюродные братья: Морропон, дом 17. В самом сердце Мангачерии. Прикрыв глаза, Литума увидел облупившийся фасад одноэтажного домика, зарешеченные окна, горшки с цветами из воска и старую чичерию, над которой на бамбуковом шесте развевался белый флаг — в знак того, что здесь наливают холодную чичу.