Пандора - Сьюзен Стокс-Чепмен

Ее резные узоры весьма выразительны. Череда изображений покрывает всю вазу сверху донизу, причем каждое представляет собой завершенную сценку, отделенную от соседних змеящимся меандром и греческими орнаментами, какие Дора тщетно пыталась воссоздать в своих набросках. Она подходит ближе, чтобы разглядеть самую верхнюю сценку.

Зевс, верховный бог Олимпа, величаво восседает на великолепном троне. У его ног – россыпь плодов, вино и мед. Дора медленно обходит вокруг вазы. Группа мужчин. Некоторые из них распростерты на земле, словно больные или мертвые. Еще одна мужская фигура – титан Прометей, он держит в руке горящий факел из стебля огромного фенхеля. Другая группа – здесь все мужчины выстроились вокруг костра и что-то празднуют. Дора возвращается к Зевсу. Суровый громовержец грозит кулаком непокорному Прометею.

Дора на исходной точке. Теперь она изучает следующую сценку.

Здесь снова Прометей и Зевс, они идут к подножию горы. И вот Прометей уже прикован к скале. Далее два орла сидят на груди у титана. А дальше они выклевывают у него печень, обращаясь в стервятников. Они терзают Прометея вновь и вновь, вырывая куски его плоти.

Сценка ниже изображает Зевса с другим богом, стоящим у горна: это олимпийский кузнец Гефест. Дора снова обходит вазу по кругу и видит, как комок безжизненной глины превращается в женщину, которой даруется дыхание жизни. И последняя сценка: богиня Афина наделяет это создание самыми чудесными умениями, какие только есть в мире.

Дора, конечно, знает эту легенду. Маменька много раз рассказывала ее дочке вместо колыбельной. Рисунки на вазе повествуют о рождении ее тезки – первой смертной женщины, из-за чьего любопытства все грехи человечества вырвались на волю и распространились, как чума, по земле.

– Ящик Пандоры.

Она произносит эти слова шепотом, но под низкими сводами подвала даже шепот звучит очень громко. Звуки отскакивают от стен так, будто обладают собственной энергией. Этого Гермес вынести уже не в силах: он издает резкий крик, птичьи когти скребут по каменному полу, и Дора, обернувшись, видит, как птица взмывает вверх над лестницей и вылетает наружу. Черно-белые перья на миг превращаются в смазанное пятно в тусклом свете, струящемся в дверной проем из магазина.

Дора глядит птице вслед. Никогда еще Гермес не вел себя так странно. Когда он напал на мистера Лоуренса, Дора не удивилась: это была его обычная манера защищать ее. Но сейчас понять сороку намного труднее. Она вздыхает и качает головой. Потом она наверняка обнаружит Гермеса в клетке, с головой, уткнувшейся в перья, крепко спящим. Но Дора проведает его позже. А пока ей нужно первым делом…

Она ставит канделябр на пол и усаживается, скрестив ноги, перед вазой. Потом поднимает с пола крышку и вертит в руках. Крышка тяжелая, с глубокой бороздкой, окаймляющей ее внутреннюю поверхность. Орнамент на внешней стороне представляет собой повторяющееся изображение Уробороса – змеи, глотающей свой хвост, – символа вечности. Больше в крышке нет ничего примечательного. Во всяком случае, ничего, что могло бы так надолго привлечь внимание Гермеса.

Пожав плечами, Дора кладет крышку лицом вниз рядом с вазой. Ее пальцы сами тянутся к альбому, и она начинает рисовать.

Поздним утром, когда солнце, лишь только взойдя, тут же поспешно укрылось за пеленой грязно-серых туч, Дора выходит из своей чердачной спальни и отважно составляет дядюшке компанию в столовой. Иезекия уже готов приступить к завтраку – он высоко поднимает фарфоровую чашку, чтобы Лотти налила туда из чайника дымящийся чай. Оба смотрят на входящую в столовую Дору, и судя по таинственному выражению их лиц, она прервала беседу, не предназначенную для ее ушей.

– Сегодня ты заспалась, – замечает Иезекия, откидываясь на спинку стула, и Дора – сердце бешено бьется в ее груди, – ни слова не говоря, выдвигает свой стул и садится. Лотти поспешно идет в ее сторону, со стуком ставит чайник прямо перед носом, после чего тут же ретируется к буфету.

Дора сидит, опустив голову, не в силах взглянуть на дядю или Лотти. Она опасается, что поймай они ее взгляд, как тут же изобличат в двуличии и каким-то образом узнают, чем она занималась ночью.

– Ты не захворала? – интересуется Иезекия.

Дора сосредоточенно смотрит на струю чая, который сама себе наливает.

– Я сегодня почти не спала.

И это, между прочим, чистая правда. Дора вернулась к себе в комнату после трех ночи.

Иезекия хмыкает. Стоя у буфета, Лотти снимает крышку с супницы. По комнате тут же распространяется запах соленой рыбы, и Дора сглатывает, подавляя приступ тошноты. Сперва служанка наливает суп Иезекии, после чего небрежно ставит тарелку перед Дорой, и та глядит в невидящие белесые глаза двух селедок, чешуйки которых плавают в растопленном масле. Она втыкает вилку в хвост одной рыбки, но хвост соскальзывает с зубьев и с влажным шлепком плюхается обратно в тарелку.

– Спасибо, Лотти, – едва слышно говорит Дора.

Служанка фыркает, подает Иезекии миску с вареными утиными яйцами, и он запускает туда пухлую ладонь, выуживая сразу два яйца. Когда Лотти предлагает миску Доре, та отрицательно мотает головой.

– Я оставлю их тут для вас, – говорит Лотти и ставит миску на середину стола. В ярком утреннем свете яйца напоминают выбеленную речную гальку. – У меня полно дел.

Иезекия глядит на Дору, держа в руке полуочищенное яйцо. Кусок скорлупы застрял у него между пальцев.

– Ты ведь не забудешь поменять постель, а, Лотти? Возьми мое лучшее голубое покрывало. Парчовое.

– Конечно, сэр, – следует ответ, и Лотти, сделав книксен, затворяет за собой дверь.

Дора вновь возвращается к рыбе. В том, что касается Лотти Норрис, следует признать по меньшей мере одно: ради Иезекии эта женщина готова прыгнуть выше головы, лишь бы доставить ему радость. Она весьма посредственная кухарка, да и в ходе ежедневной уборки кое-как проходит тряпкой и метлой в торговом зале и у Доры на чердаке. Но все остальные комнаты в доме сверкают чистотой. Даже дальние углы и щелястые ступени лестницы выглядят так, словно всю грязь там дочиста склевал Гермес.

Дора режет селедку на кусочки. Серебристая плоть рыбы легко – даже слишком легко – поддается ножу. Сидящий напротив Иезекия чавкает, шумно сопя носом, и Дора, пытаясь отвлечься, думает о вазе.

Она убеждена, что ваза подлинная. И, без сомнения, стоит немалых денег. Тогда почему бы не выставить ее в торговом зале? Что в ней такого особенного, отчего дядюшка держит ее взаперти в подвале?

И как он намерен с ней поступить?

Накануне ночью, прежде чем вернуться к себе в спальню, Дора бегло осмотрела ящики на полу подвала и другие, на полках, – и, к своему изумлению и восторгу, обнаружила, что во всех этих ящиках хранится греческая керамика. Потом она порылась в рабочем столе, но нашла там только конторские книги. А свитки, плотно сложенные на полках, оказались географическими картами, возможно, служившими Иезекии напоминанием о тех давних временах, когда он был картографом. Напоследок Дора попыталась открыть несгораемый шкаф Брама, но, к сожалению, ключ не подошел к замку – как не подошел и черно-золотой ключ, найденный ею раньше в торговом зале. Она это тоже проверила.