Дочь Роксоланы - Эмине Хелваджи

– Тоже не осудил бы. Ты – госпожа, а я – твой слуга. Для меня ты не можешь быть неправой.

– Но если я все-таки неправа? – Страстность, прорезавшаяся в голосе матери, испугала, похоже, и ее саму. Следующую реплику Хюррем произнесла куда спокойнее: – Что, если я неправа, Доку? А вдруг?..

Евнух снова помолчал, а затем ответил с неожиданной теплотой в голосе:

– Это не имеет значения, госпожа. Нет среди живущих человека, который бы ни разу не ошибался. Время и Аллах всех рассудят. А я навсегда останусь твоим преданным слугой.

Хюррем явно колебалась, и Доку-ага снова промолвил успокаивающе:

– Время и Аллах всех рассудят, госпожа. Тебя, его, султана, мир ему… А пока вы живы – вы живы. Главное – следовать своему пути, госпожа. Ошибки совершать можно, главное – идти туда, куда ведет путь…

– Странный ты, Доку. – Кажется, Хюррем все-таки немного расслабилась. – И мысли у тебя странные. Не то чтобы в них ничего не было… но в гареме ошибаться нельзя. Помни это. И… идем уже отсюда.

– Да, госпожа, – ответил Доку-ага, следуя за своей хозяйкой.

Когда затихли даже отголоски шагов, девочки рискнули высунуться из своего укрытия. Не глядя друг на друга, они бегом бросились к выходу из комнаты. Скорее, скорее, прочь из этого ужасного места, прочь от тайн, не предназначавшихся для их глаз и ушей!

Уже в спальне, почесывая сонную Хаппу за ухом, Михримах решительно сказала:

– Мы это забудем. Раз и навсегда.

Орыся нервно огляделась и кивнула. Ей тоже было не по себе. Даже любимая и родная спальня казалась нынче холодной и неприветливой. По стенам бегали те же самые тени, что и там, в забытой всеми комнате. Казалось, в этих тенях то и дело проглядывает облик Ибрагима-паши: высокий тюрбан, резкие ястребиные черты лица, волевой подбородок…

– Все, давай спать. – Михримах решительно притянула к себе Хаппу и накрылась одеялом. Собака повозилась немного на подушке и тоже задремала.

Орыся попыталась последовать примеру сестры, но ничего не выходило. Перед глазами вставала всякая пакость: изломанные черные тела; Доку-ага, корчившийся на буром от времени диване; мать, пытливо глядящая в глаза и вопрошающая: «Ты меня осуждаешь?»

Так Орыся и промаялась до самого рассвета. Который, само собой, наступил, ибо Аллах всемилостивый и милосердный сотворил мир именно таким: день приходит за ночью, и порядок этот заведен слишком давно, чтобы его менять.

– Дыни! Дыни! А вот кому дыни!

– Персик! Слушай, не пробегай так быстро, пробуй, а?

– Халва… Халва… Халва… Да благословит Аллах многочисленность правоверных, а также всех прочих, кои ему в его непревзойденной мудрости зачем-то да нужны… Халва…

Девочки – нет, мальчики! – прыснули. Этот бродячий халваджи им попадался уже в четвертый раз. На третий раз они, завороженные его унылым тоном и странным способом восхваления собственного товара, купили по порции. Мгновенно выяснилось, почему этот торговец бродячий, без постоянного места в халвяном ряду, а также его абсолютная искренность. Воистину, халваджи имел все основания уповать на милость и мудрость Аллаха. Второй раз попробовать эту халву было решительно невозможно, но правоверных в Истанбуле действительно много. Да и всех прочих, которые не язычники, достаточно: плати двойной налог – и живи себе, торгуй, покупай халву.

Фруктовый ряд был первым, где мальчики побывали, но сейчас они завернули сюда по второму кругу, напоследок. В общем-то и время уже истекало, вскоре час вечерней молитвы, пора возвращаться, пока их не хватились. Но они были опьянены городом, своим первым по-настоящему вольным выходом на улицы и площади Столицы Вселенной (раньше-то лишь в ближние окрестности дворца успевали и осмеливались нос сунуть, причем только дважды), потому немного утратили представление о времени.

Были в рядах благовоний, даже купили там кое-что. В крытом рыночном квартале ювелиров, тихом и чинном (во всяком случае, торговались там без воплей в совсем уж полный голос и без хватания друг друга за бороды), с вооруженными стражниками при входе и ничем не примечательными внутренними смотрителями, что расхаживали меж рядов, вроде бы праздно поглядывая по сторонам; там ничего не купили. Были в рядах, где торгуют материей: там выбрали кое-что – два отреза алого шелка, лучшего, как им объяснили, сорта (ну и правда не худшего), каждый как раз достаточный для большого тюрбана, но тюрбаны у них уже были, так что обмотались ими по поясу, на манер кушаков.

Фруктов тоже купили. Честно говоря, не было там таких диковинок, местных или заморских, чтобы им прежде не доводилось пробовать; однако здесь все казалось слаще. Ну и потом, действительно: если так повелось, что самым лучшим и дорогим сортом персиков считается тот, что с белой мякотью и легко отделимой косточкой, то его во дворец и завозят. В самом крайнем случае можно во дворце иногда отведать персик с ярко-оранжевой мякотью, почти равного сорта. Зато те, что подешевле и помельче, с красными мраморными прожилками и такой косточкой, которую приходится обгрызать, измазываясь в липком соке до ушей и подбородка, во дворце не попробуешь. А то-то вкусны!

– Вытри рыло, Яши, – нарочито грубым подростковым голосом говорит старший мальчишка. И протягивает брату платок тончайшего дамаста, который для вытирания персикового сока на рынке пригоден, конечно, но смотрится где-то так же, как выглядел бы булатный ятаган, начни им кто-то резать черствую лепешку в дешевой харчевне.

– И ты свою рожу вытри, – столь же подчеркнуто бесцеремонным тоном уличного мальчишки отвечает младший, – а то меня учишь, а сам-то еще чумазее, Мих…

Старший без колебаний тычет его локтем в бок.

– …Исилай, – невозмутимо заканчивает тот. И оглядывается на брата непонимающе-невинно: а чего, мол, такого я сказал?

* * *

Это было мало сказать несусветной дерзостью – но просто в высшей степени нахальством. За одну мысль о котором, конечно, полагалось бы в «комнату для одеяний» без всяких разговоров.

Но как упустить такой случай?

Сегодня во дворце творилось или, во всяком случае, готовилось что-то очень серьезное. Взрослые ходили с напряженными лицами, а кое-кто и вовсе в щель забился, предпочитая не показываться. Близняшкам даже положенные уроки отменили (на сегодня было искусство объятий и каллиграфия) и отправили в свои покои заниматься вышиванием – лишь бы их не видно, не слышно было. По крайней мере от середины копейного древка до самого Магриба[16]. Вот они прямо сейчас там сидят и вышивают. Кто заглянет мельком – сможет убедиться. В столь тревожный день вряд ли кому-нибудь вообще до того, но вдруг…