Лето Виктора Цоя - Юрий Айзеншпис

– А потому, что ты нам ничего не рассказываешь. Сам таишься и преступных партнеров выгораживаешь.

– Как это не рассказываю? Что знаю – все честно…

– Ну, какова честность, таково и наше отношение.

Ко второму или третьему допросу я выяснил, что меня сдал один «надежный» приятель, у кого я хранил валюту, золотые монеты, коробки с мотками мохера и иные дефицитные товары из «Березки».

Студент первого курса, совсем еще молодой парень, при своем задержании вначале он демонстрировал мальчишеский патриотизм, не сразу выдав истинного владельца имущества, то есть меня. Мол, зовут Юрой, фамилии не знает, чем занимаюсь – тоже. А слегка поднажали – схематично нарисовал, где я живу. Еще немного постращали – вспомнил фамилию.

Этим приятелем был Леша Савельев, проживающий на соседней улице, чью квартиру я использовал как перевалочную базу. Помимо Леши арестовали еще одного нашего общего знакомого – Александра Лукьянченко, арестовали по совсем уже странному обвинению в спекуляции электрогитарой. Хотя это сейчас оно кажется странным, а по тем понятиям – чистый криминал. Ведь гитару, да и любую другую вещь позволялось продавать лишь одним путем: сдав в государственную комиссионку и заплатив процент за реализацию. А если отечественный инструмент стоил 7–10 рублей, то сколько стоил импортный – 40 долларов? Допустим, а 300 рублей – это по какому курсу получается? Неужто по спекулятивному?

После первого срока я пару раз встречался с Лешей, потом наши связи оборвались вплоть до 2003 года, когда мы снова начали общаться. Если тень в отношениях и существовала, то теперь полностью рассеялась, что уж ныне судить-рядить! Сколько воды утекло!

Лукьянченко же я лет пять назад неожиданно встретил у своего друга Славы Черныша. Там проходила небольшая вечеринка, находился ряд музыкантов прошлых лет. Как туда попал Саша, не знаю. Хотя все возможно, ведь мы и сошлись на почве музыки: ребята тоже какую-то группу хотели создать, какие-то инструменты у меня покупали. Преподавателем труда в их школе был Коля Резюков, мой школьный друг (потом тоже сидевший за валюту). И они дружили, благо разница в возрасте была невелика – Леше и Саше по 17, Коле – 25. Тогда и со мной познакомились.

На квартире у Савельева нашли портфель с 30 золотыми монетами царской чеканки, больше 30 000 долларов, объемные коробки с мохером и шубами. Перечень конфискованного товара занял полстраницы. Я признался, что весь товар – мой. Немало денег изъяли и у меня дома. Думаю, если бы не этот облом, к лету стал бы миллионером. Подпольным, естественно. Впрочем, никогда к этому статусу я не стремился. Просто круглая цифра нравится. Помимо непосредственно конфискованного, я еще больше потерял на сделках, которые находились в стадии незавершенного производства. Например, в операциях со знакомым нигерийским студентом, женатым на русской девушке. Проживал он на Нагорной улице, звали его Виктор с ударением на последнем слоге. На момент моего задержания он изрядно задолжал мне за несколько сотен килограммов меди, за киноварь, редкие иконы. В сумме многие десятки тысяч долларов. После освобождения я решил найти должника, долго по памяти искал его квартиру, нашел, позвонил в дверь. Никто не отвечал, а я продолжал трезвонить. Тогда из квартиры напротив вышла любопытная соседка, у которой я поинтересовался, кто здесь проживает. Я помнил, что в мое последнее посещение Виктора, помимо его жены, видел грудного ребеночка, а также одного карапуза пяти-шести лет. Соседка подтвердила: да, дети есть, их отец действительно чернокожий, только он давно забросил семью и укатил в свою Африку «бананы лопать». Я вышел на улицу и пошел в сторону школы в надежде чудом встретить темнокожего подростка. И чудо свершилось: из школы выбежала ватага мальчишек, и среди них один выделялся своей отнюдь не славянской внешностью. Мальчик оказался весьма разговорчивым, но на вопрос об отце помялся, сказал, что тот давно живет у себя на родине, а их почти не навещает. Тут я мысленно простился с надеждой вернуть свои деньги, впрочем, и так не особо сильной.

В течение первых 15 суток после моего задержания в основном проводились оперативные разработки по делу, необходимые для предъявления обвинительного заключения. На мое полное чистосердечное признание после первого допроса никто особо не рассчитывал, поэтому к следователю вызывали весьма редко. Дверь в камеру могла не открываться по несколько дней. Обстановка в компании с уголовным соседом в наколках была гнетущей, тишина пугающей, ни радио, ни газет, постоянно наедине со своими безрадостными мыслями. Хотелось общения, но я уже знал, чем это может кончиться. Все было для меня новое, новое-хреновое. По ночам в питомнике рядом с корпусом тюрьмы злобно лаяли собаки, угрожающе тарахтели моторы воронков. Этих машин, народное название которых, похоже, пришло от черных воронов – вестников смерти и иных плохих событий, подчас во дворе скапливалось несколько десятков. Они подвозили все новых подневольных обитателей Петровки.

Через 15 суток, как и положено, мне предъявили обвинительное заключение по 88-й статье, что значило одно – воли не видать. И если не век, то достаточно долго. Вечером меня вывели из камеры, и началась история с переездом в следственный изолятор, знаменитую Бутырку. В ее дворе – опять неторопливая очередь из машин, причем большинство задержанных свозили непосредственно с районных КПЗ. Опять «приемка». Заходишь в тюрьму по одному, тебя принимает дежурный помощник по следственному изолятору, называешь фамилию, имя, год рождения, статью. Тебя помещают в одну из камер «вокзала» – некоторые из них на одного-двух человек, есть и большие. Все зависит от степени твоей изоляции, которую прописывают на обложке дела. Если подельников много, сидеть тебе в гордом одиночестве. Если подельников почти нет – в общей. В любом случае тебя изолируют от соучастников, если таковые имеются и тоже пойманы. Вызывают по одному в комнату, где сидят три инспектора, которые заполняют на тебя карточку: имя, отчество, рост, цвет глаз, наколки – много-много всякой информации, которая идет в твое личное тюремное дело. Потом ведут к врачу: на что жалуетесь, какие хронические заболевания? Осматривают, опять в бокс, оттуда на санобработку. На Петровке не стригли, а здесь стригут. Или, если угодно, остригают. В районе полшестого утра меня повели в баню, дальнейшее же не сильно отличалось от уже испытанного на Петровке – кусок хозяйственного мыла, прожарка, матрас и матрасовка, ложка без черенка. Даже камера – впрочем, это уже совпадение – тоже оказалась угловой. Когда я зашел в хату номер 253, а именно так правильно надо называть свою новую «коммунальную квартиру», там зычно играл гимн СССР – всем гадам подъем. Заключенные, смачно матерясь, продирали глаза и с интересом смотрели на вновь прибывшего: что еще за крендель? По-любому это развлечение – новый человек, новая история, да и из еды может кое-что перепасть. Ведь вновь прибывший, особенно по первому разу, очень всего боится и стремится наладить взаимоотношения, заручиться поддержкой. Что лучше всего осуществляется съестным. Я тоже осматривался по сторонам: камера совсем небольшая, на 6 человек, одна шконка у окна и две двухъярусные по бокам. Еще одна у двери. Та, что у окна – свободная, меня дожидается. Иногда это место считается козырным, но это кому как нравится – из окна часто дует или жар идет. Я уверенным шагом направился туда.