Девушка из Германии - Армандо Лукас Корреа

Я хотела сказать ей, что плачу не потому, что у меня что-то отняли. А потому, что потеряла лучшего друга. Вот почему я дрожала. А вовсе не из-за какой-то дурацкой старой квартиры или города, которые уже ничего для меня не значили.

– Не торопись. – Наконец кто-то заговорил с водителем.

Мама достала из сумочки зеркальце и проверила, не размазался ли макияж.

– На самом деле будет лучше, если мы приедем в назначенное время, – сказала она. – Я хочу взойти на борт последней.

Мы остановились в маленькой улочке, чтобы подгадать идеальный момент для маминого триумфального выхода. Бывший студент включил радио, и мы услышали одну из бесконечных речей, так часто звучавших в последнее время:

– Мы позволили тем, кто отравляет наш народ, отбросам, ворам, червям и преступникам, покинуть Германию. – То есть нам. – Ни одна страна не хочет их принимать. Почему мы должны нести это бремя? Мы очистили наши улицы и будем продолжать борьбу, пока самый отдаленный уголок империи не будет свободен от этих пиявок.

– Я думаю, нужно ехать в порт. – Первые слова, произнесенные отцом после отъезда из Берлина. – Достаточно, он жестом приказал огру ехать дальше и выключить свое проклятое радио.

Когда мы повернули за угол, показался плавучий остров, который должен был стать нашим спасением. Огромная, внушительная железная глыба черного и белого цветов, как мамино платье, сидела на воде и поднималась к самому небу. Целый город на море. Я надеялась, что там мы будем в безопасности. Он должен был стать нашей тюрьмой на ближайшие две недели. А после этого – свобода.

На носу корабля развевался флаг огров. Под ним виднелись белые буквы названия, которое останется с нами навсегда: «Сент-Луис».

* * *

Несколько шагов между машиной и маленьким таможенным домиком, отделявших тот мир от нашего, растянулись, казалось, на целую вечность. Тебе хотелось попасть туда, но ты не мог, даже если бы побежал. Короткий переход полностью лишил меня того небольшого запаса сил, который у меня оставался. Родители изо всех сил старались держаться прямо. Время, когда они снимут свои маски и рухнут, наступит очень скоро.

Поездка на машине оказалась самой долгой, напряженной и выматывающей в моей жизни. Я была уверена, что две недели нашего трансатлантического путешествия пролетят как одно мгновение: гораздо быстрее, чем путешествие из Берлина, великой столицы, в Гамбург, главный порт великой Германии.

Когда мы приблизились к таможенному домику, небольшой оркестр, в котором все музыканты были одеты в белое, вяло заиграл военный марш. Я подскочила от страха при первых нотах. Мне никогда не нравились марши: от их торжественных звуков у меня волосы вставали дыбом. Было совершенно понятно, что марш под названием «Полный вперед!» – это здоровенный пинок под зад.

Я понятия не имела, чего хотела добиться судоходная компания: поднять нам настроение или заставить нас забыть, что с того момента, как мы ступим на борт судна «Сент-Луис», мы никогда больше не вернемся в Германию.

Корабль оказался выше нашего дома в Берлине. Раз, два, три… Я насчитала целых шесть палуб. Маленькие закрытые иллюминаторы указывали на каюты. На каждой палубе стояла толпа людей. Должно быть, все уже были на борту. Мы были последними. Конечно: как обычно, мама добилась своего.

Два огра, сидевшие за импровизированным столом у подножия трапа, оглядели нас с отвращением. Папа открыл свой портфель и передал им сначала три документа, подписанные кубинскими иммиграционными чиновниками, согласно которым нам разрешался въезд и пребывание в Гаване на неограниченный срок. Двое мужчин внимательно проверили документы – хотя они не могли их прочитать, так как они были на испанском языке, – а затем попросили у папы наши паспорта и обратные билеты на пароход «Сент-Луис.

Мама смотрела на качающийся трап, который вскоре должен был разлучить ее со страной, где она родилась. Она знала, что через несколько минут она больше не будет немкой. Она больше не будет Штраус или Розенталь. По крайней мере, она все так же останется Альмой. Она не потеряет свое собственное имя. Она отказалась отвечать ограм, военным низкого ранга, которые посмели опрашивать ее, внучку ветерана Великой войны, награжденного Железным крестом.

Изучив наши документы страницу за страницей, огр смочил печать о нашем отъезде на подушечке с красными чернилами. Он с силой простучал ею по нашим фотографиям, и с каждым ударом мама вздрагивала, но не опускала взгляд. Мы были отмечены мерзкой красной буквой Ю («Юде») на единственном документе, удостоверяющем личность, который должен был сопровождать нас в наших кубинских приключениях. Неизгладимый шрам. Мы навсегда принадлежали к изгнанникам, к людям, которые никому не нужны, тем, кто был вынужден покинуть свои дома на заре времен.

Мама изо всех сил старалась не плакать, но две слезинки грозили испортить безупречный макияж, с которым она собиралась вступить на борт корабля, где, как она надеялась, сможет счастливо жить в течение последующих двух недель. Наверное, для того чтобы избежать дальнейшего проявления эмоций, она обняла меня сзади, и я почувствовала, как ее губы приблизились к моему уху:

– У меня для тебя сюрприз.

Я надеялась, что она не собирается совершить какой-нибудь безумный поступок. Не забудь, мама: в этот самый момент наши жизни находятся под угрозой!

– Я расскажу тебе в каюте.

Я подумала, что она просто пытается успокоить нас обеих. Мама заставила меня пообещать, что я ничего не скажу папе. Она расскажет нам новости, когда мы будем в безопасности на борту и берег Германии исчезнет вдали.

Я видела, как она улыбается. Это наверняка были хорошие новости. Один из огров не мог оторвать глаз от мамы: без сомнения, она была самой элегантной пассажиркой на корабле. Возможно, он пытался сосчитать, сколько бриллиантов было в броши на ее талии. Нам следовало бы одеться попроще, не показывая, что мы не такие, как все, или что мы считаем себя лучше других. Но такой уж она была. Она сказала, что у нее нет абсолютно никаких причин стыдиться своего наследства от многих поколений Штраусов. Теперь же этот презренный огр вообразил, что у него есть право прибрать к рукам мамино состояние, которое несло и всегда будет нести на себе ее собственную уникальную печать. И тем не менее именно этот огр мог решать, может ли она забрать свои драгоценности с собой и можем ли мы уехать. Они могли в мгновение ока отказаться принимать наши документы и арестовать папу. Тогда у нас действительно не было бы будущего.

Сотни пассажиров толпились на палубе корабля и смотрели на нас сверху. Некоторые из них наблюдали за нами, другие искали родственников на пристани. Внезапно нас ослепила вспышка фотоаппарата. Мужчина начал нас фотографировать. Я спряталась за папой. Должно быть, это был репортер из журнала «Немецкая девушка». «Я не чистая!» – хотела я крикнуть ему.

Мама выгнулась назад дугой, одновременно слегка подав плечи вперед и еще больше вытянув шею. Она выпятила подбородок: мне не верилось, что даже теперь, когда в любой момент нас могли обыскать, забрать то, что у нас осталось, отменить наш отъезд и арестовать нас, она нашла время, чтобы подумать о выгодном ракурсе, под которым ее фотографировали.