Секс в Средневековье - Рут Мазо Каррас

Некоторые исследователи могут предположить, что такой язык вносит элемент эротики во взаимоотношения между людьми или между людьми и Богом, даже если сами они этого не осознают. Безусловно, такое возможно. Но стоит задаться вопросом, действительно ли сами люди видели в языке любви – любви к Богу или любви к другому человеку – угрозу целомудрию. Мы можем точно сказать, что в определенных случаях средневековые тексты подозревают сладострастие. Средневековые читатели согласились бы с современными в том, что чувства Кристины Маркьятской к неназванному клирику, с которым она жила, не были невинными:

Запрет женщинам занимать официальные должности в церковной иерархии (за пределами монастырей) был отчасти обоснован тем, что они уязвимы к такого рода искушению.

Но видение Христа, который исцелил ее похоть, ничуть не меньше проникнуто эротикой:

Современник Кристины Элред Ривоский писал своей сестре, тоже затворнице, об опыте, очень похожем на опыт Кристины:

Похожий язык можно встретить в литературе периода позднего Средневековья для монахинь и затворниц: «воспламени меня огнем твоей лучезарной любви. Позволь мне быть любовницей [leofmon] твоей; научи меня любить тебя, Господи»[79]. Сами монахини, скорее всего, вполне осознавали эротичность такого языка. В истории святой Агнессы в изложении Осберна Бокенама, жившего в конце XIV века, явно противопоставлены любовь к Христу и земная любовь. Будучи христианской девственницей, святая Агнесса отвергает знаки внимания со стороны сына римского префекта со словами, что у нее уже есть возлюбленный:

Женщины вроде Кристины (и мужчины, имевшие схожие переживания) пылали желанием к Богу. Заявить о том, что они пали жертвой ложного сознания, что на самом деле их любовь была не так высокодуховна, как они думали, было бы проявлением интеллектуального высокомерия. Однако их духовность отличается от духовности современных верующих, которые разделяют эротическое и божественное. Даже здесь, как и отношениях между людьми, между партнерами существует определенная иерархия. Девственница – это пассивный партнер, над которым Господь совершает какие-то действия; то же верно и в отношении мистиков-мужчин. Для них эти страстные отношения с Господом не были не целомудренными.

Средневековые люди – и мужчины, и женщины – созерцали изображения почти обнаженного тела Христа и медитировали на его образ. Они могли представлять, как Христос целует их в губы, как это было с Рупертом из Дойца. Мы можем назвать мистическое видение Руперта гомоэротическим, но он совершенно точно так не считал; для него этот поцелуй был призывом познать тайны Христовы. В начале XV века Марджери Кемпе также имела видение Христа, который сказал ей:

А значит, я должен держаться с тобой по-простому и возлечь с тобой на твоем ложе. Дочь моя, ты страстно желаешь меня видеть, и в своем ложе ты можешь смело принимать меня как своего законного супруга, как своего самого достойного возлюбленного и как своего милого сына, ибо я буду любим, как сын должен быть любим матерью, и я желаю, чтобы ты, дочь моя, любила меня, как добрая жена должна любить своего мужа. И так ты можешь смело заключить меня в объятия души своей и целовать мои уста, мое чело и мои стопы так сладко, как только пожелаешь[81].

«Объятия души» указывает на то, что эти слова понимались метафорически, в духовном смысле. Марджери также было видение младенца Христа, точно так же как Кристине Маркьятской было видение, как она кормит его грудью. Все это образы, передающие близость, интимность, слияние; они одновременно и эротические, и духовные.

Средневековое целомудрие для некоторых людей может быть названо сексуальной идентичностью или ориентацией именно из-за того, что в ней был элемент эротики. Иными словами, целомудрие представляло собой не отсутствие желания или отсутствие возможности его удовлетворить, но более-менее намеренное направление этого желания на духовную сферу жизни. Я не имею в виду сублимацию – фрейдистское представление о перенаправлении сексуальной энергии на другие действия. Нет; такие люди в Средние века по-прежнему чувствовали сильное желание, но оно становилось желанием божественного, а не желанием сексуальных отношений. Иногда желание было направлено на достижение собственно целомудрия. Такие люди не искали целомудрия, абсолютно лишенного сексуальности; оно достигалось не путем подавления сексуальности, но путем ее перенаправления. Если мы ищем сексуальный подтекст в работах о любви к Богу, то такие люди могли бы искать в текстах о сексуальности божественный подтекст. Как выразился один исследователь, не только иногда сигара – это просто сигара, но «важно также рассматривать вероятность того, что в иных случаях даже пенис может символизировать сигару»[82].