Росстань - Альберт Гурулев

— Здорово, Ганя. Спишь?

— Здорово, здорово. Я вас давно заметил, да притворился спящим, — пришел в себя Чижов.

Казаки смеялись.

Ганя Чижов известен в Караульном как отменный болтун, трус и лентяй. Своего хозяйства, можно сказать, Ганя не имел и годами жил в работниках то у одного хозяина, то у другого. Нанимался Чижов только в пастухи. Другую работу — копать аргал, косить сено — не без основания считал тяжелой. Давно смирился Ганя с нуждой.

— Перестрелять бы вас мог, как куропаток, паря Кольча, — признав Крюкова за старшего, хорохорился Чижов.

— Из чего это? — Федька протиснулся вперед.

— А вон винтовка лежит. Ослеп? Она на вид только старая, а бьет… На вашу трехлинейку не сменяю.

— Если я тебе придачу дам, — Федька обрадовался возможности позубоскалить, — тогда как? Может, сойдемся?

— Подумать надо.

Николай посмотрел на развеселившегося парня строго.

— Хватит изгаляться. А ты, Ганя, лучше расскажи, как очутился здесь.

— Вдали от родных мест и своей Дарьи, — не выдержал Федька.

— Замаял меня Илюха Каверзин, заторкал всего. И так ему не ладно и эдак неладно. Хотел, чтоб побежал с ним за реку. Да пугал еще. Я и послал его к чертовой матери… Теперь, ребята, как хотите, а я от вас не отстану.

— Седлай своего бегунца. Куда тебя бросишь?

— Со мной вы не пропадете, — совсем развеселился Ганя, цепляя шашку, — я, паря, тут каждый бугорок знаю.

Чижов взобрался в седло.

— Я возле тебя буду держаться, — подъехал к нему Федька. — Ты ж не молодой, с тобой не так боязно.

— Давай, — ответил Ганя, не чувствуя подвоха. — Выручу, — в его голосе — превосходство.

— Какой-то он ненормальный, — шепнул Шмелев Филе Зарубину. — Вроде не дурак, но и умным не назовешь.

Каждое утро Степанку будят до света. Жалко Федоровне своего младшего, а что поделаешь? Кормиться надо. Разве отдала бы она Степанку в наймы — и Савва этого лиха хватил, — если бы жив был Илья? Не живи как хочется, а живи как можется.

Степанка просыпается утрами тяжело. Как клещ, впивается в потники; отбивается босыми ногами. Потом сонно пьет молоко, натыкаясь на дверные косяки, идет во двор. Мать уже заседлала Игренюху.

Подъезжает Семен Дулэй, пастух, и вместе они едут по широкой улице. Скрипят ворота — бабы выгоняют скот.

Дулэй не имел ни семьи, ни дома. Жил где придется и, казалось, никогда не тяготился этим. Отец и мать его, кочевые буряты, умерли рано, и Семен еще в детстве прибился к русским. Возмужав, Семен исчез из села надолго. Где скитался — никому неизвестно. Лет двадцать назад вернулся в Караульный и нанялся в пастухи. Пожалуй, с тех пор и стали называть его Дулэй, по-бурятски значит глухой.

Степанка любил Дулэя. Старый пастух был удивительным человеком. Степь он считал живой и мог часами разговаривать с камнями, цветами, стоящим в отдалении тарбаганом. Многие считали Дулэя не в себе, но охотно прощали Семену этот недостаток: скот у Дулэя всегда сытый, выхоженный.

Дулэй относился к Степанке нежно. Может, просто жалел безотцовщину — самому пришлось хлебнуть сиротства.

— Эти, уш-уш, мешта, паря Штепа, шибко хорошо. Амбоны кругом, уш-уш. Вон амбон, уш-уш, на Чинатуе, вон амбон.

Дулэй принимался чертить на земле чернем бича план расположения амбонов — священных бурятских мест.

— Ши, Штепа, бурхан-дэ мургукей, — предлагал он молиться Степанке.

После обеда, когда жара надолго задерживала скот у воды, Дулэй обычно говорил:

— Ши, Штепа, унтыху корриктэй. Би унтыху корриктэй, укыр унтыху, уш-уш.

Понятно: Дулэй предлагает: пока коровы спят, неплохо бы и самим вздремнуть.

Степанка понимал по-бурятски, но говорить не мог.

— Семен! — кричал Степанка в самое ухо глухому другу. — Мяса охота тарбаганьего.

— Мяхо? — качал головой Семен, узкие глаза его почти прятались. — Можно. Мундулуна?

— Нет, — качал головой Степанка, — большого. Арамок сделаем. Вон тарбаган на бутане стоит.

Дулэй смотрел из-под ладони.

— Можно, уш-уш. Шкрадывать хорошо. Однако, с мяхом, уш-уш, будем.

Он подвязывал наколенники из тарбаганьей шкуры, опускал уши у шапки, с которой не расставался даже в самую жару, брал свою неизменную кисть, сделанную из белого коровьего хвоста, подтягивал старый и грязный кушак.

Степанка любил смотреть, как Семен скрадывает тарбагана.

Вот и сейчас Дулэй сразу к тарбагану не идет, идет вроде бы мимо, на зверька не смотрит. Нет, вроде к бутану подворачивает. Шаги маленькие, легкие. Левой рукой держит белую кисть, закрывает ею лицо. Сутулится, пригибается, вдвое согнулся. Совсем медленно идет. Не идет — на коленях ползет. Лег.

Тарбаган лает встревоженно: «Винь-винь». Прячется за бутаном, то снова встанет столбиком. Осторожен тарбаган, но любопытство верх берет. «Винь-винь!» Азартно вздрагивает его хвостик, бьет по спине.

Степанка мается: уйдет зверек.

Старый пастух медленно выдвигает сошки ружья, чуть колышется белый коровий хвост. Из ружья вырывается облачко и сразу же тает в нагретом воздухе. Приглушенно доносится хлопок выстрела.

Дулэй медленно поднимается, стряхивает с колен землю, подгибает к ружью сошки. Пастух обходит бутан кругом, чешет в затылке.

«Промазал», — падает духом Степанка. Он вдруг вспоминает, что на весь день у них краюха хлеба да дикий чеснок.

Но Дулэй, словно нехотя, нагибается — в руках у него рыжеватая тушка. И на этот раз не промахнулся охотник. Будет сегодня вкусный арамок — жирные у тарбагана внутренности. Степанка свалился с лошади, удало принялся собирать аргал для костра, рвать чеснок.

Обед увлек друзей, и они не заметили, как к ним подъехала телега.

— Здравствуйте, — окликнул их девичий голос. Степанка вздрогнул, резко повернулся.

— Симка! Вот испужала! Как подкралась.

— Ничего, — Симка подошла к костру, — от испуга я умею лечить. Лаженой водой умою на пороге избы и как рукой снимет.

Степанка Симку хорошо знает: с ней Федя, братан, хороводится.

Дулэй подвинулся, показал рукой рядом с собой.

— Садись, девка.

— Да некогда мне. Аргал поехала собирать. Пойдем-ка, Степа, к телеге, посекретничать надо.

— О чем это? — солидно спросил Степанка, когда они отошли от огнища.

— Хорошенький ты мой, ну-ка расскажи о Феде. Как ты с ним встречался?

И как это девка узнала? Проболтался кто-то?

— Ничего я не видел.