Собибор. Восстание в лагере смерти - Иван Беркутов

Вот какие вопросы задавал себе Карл. Это были мучительные, неразрешимые вопросы. Но еще мучительнее все становилось, когда он видел Берту. Она еще не знала о перемене, которая произошла в душе ее возлюбленного, она видела перед собой прежнего Карла – умного, интересного юношу, будущего ученого. И соответственно к нему относилась. А он… Каждый раз, идя на встречу с ней, он готовил целую речь. В этой речи были слова об арийской расе, ее миссии, о фюрере, о новом жизненном пути Карла… И, естественно, о том, что им надо расстаться. Но каждый раз, стоило Френцелю увидеть лицо любимой, и все эти правильные слова застревали у него во рту. И другие слова тоже застревали. Он на время словно делался немым. Берта начала тревожиться.

– Что с тобой? – спрашивала она, стараясь заглянуть ему в глаза. – Может, у тебя что-то с горлом? Может, тебе стоит показаться врачу? Моего папу лечит отличный врач, ларинголог, доктор Блюмкин. Он хороший специалист и друг нашей семьи. Давай я позвоню, и запишу тебя к нему на прием.

Карл только молча мотал головой. Еще чего не хватало! Чтобы он лечился у врача-еврея! Это стало бы полным предательством его идеалов! И он как-то отнекивался, прощался и уходил, чтобы снова наедине с собой готовить новую речь о неизбежном разрыве.

Неизвестно, сколько времени все это тянулось бы, но в Кельне прошел съезд молодежного крыла НСДАП. И Карлу его руководство поручило выступить на этом съезде. Это была большая честь, и Френцель очень ответственно отнесся к этому поручению. Он подготовил выступление о задачах молодых нацистов. В частности, он говорил о том, как они должны бороться с еврейским засильем в разных сферах жизни – в медицине, газетном деле, культуре.

И так случилось, что Берта услышала эту речь. По радио. От начала и до конца. Она слышала слова диктора, когда он назвал выступающего, и она узнала голос Карла. Никаких сомнений быть не могло – это говорил он, ее любимый. Но то, что он говорил, было невозможно, чудовищно!

После этой его речи Берте сделалось плохо, она заболела. Несколько дней она не вставала с постели. Он приходил в их дом, но ему отвечали, что Берта не хочет его видеть. Наконец она выздоровела, и они встретились – в парке на берегу Рейна, там, где часто встречались. Однако Берта не дала ему обнять себя, даже прикоснуться. Она первым делом спросила, что значило это его выступление на съезде. Может быть, его заставили? Ему угрожали? Возможно, ему грозит опасность? Она хотела ему помочь, была готова помочь, только не знала – как.

Ей пришлось узнать горькую правду. Карл рассказал ей о своих новых взглядах. Теперь, когда она сама заговорила на эту тему, его ничто больше не сдерживало. И он говорил, говорил… Он высказал все, что кипело и бродило в нем; все, что он не мог ей сказать прежде.

Когда он закончил, Берта еще некоторое время смотрела на него с непонятным выражением, а потом сказала:

– Но ведь ты понимаешь, что это значит на самом деле? Что это значит для нас? Ты понимаешь, что ты объявил нам всем войну? Мне, моей сестре, папе, маме, всем нам? Что ты хочешь нас уничтожить?

– Нет, вовсе нет! – горячо отвечал Френцель. – Ведь евреи бывают разные. Есть такие, что хотят гибели Германии – писатели, журналисты, банкиры. Их – да, их мы изолируем. А таких, как твой отец, как твой доктор Блюмкин, мы не тронем. Конечно, какие-то ограничения необходимы, тут ничего не поделаешь. Но в целом вам позволят жить, как прежде.

Тогда он и правда так думал. Но даже эти его взгляды – очень мирные, по его мнению, взгляды – возмутили Берту.

– Ах, как ты щедр! – воскликнула она. – Значит, ты милостиво позволишь нам жить? Ходить по некоторым улицам? Не по всем, конечно, но по некоторым. Например, ночью, когда никто не видит. Но знаешь, что я тебе скажу, Карл? Все это ложь! Я слышала, что говорили твои друзья на этом вашем съезде. Это было ужасно, ужасно! Так могли бы говорить людоеды! И ты тоже стал таким. И это означает, что мы не можем быть вместе. Я больше не твоя невеста. Прощай!

И она сняла с пальца кольцо, которое он ей подарил, и бросила ему. Небрежно так бросила – он едва сумел поймать. А она повернулась и ушла.

Вот как было дело. Не он ее бросил, а она. Он был ни в чем не виноват. А отец был-таки виноват. Потому что он принял сторону Берты. Узнав об их разрыве, Макс Френцель заявил, что Берта поступила совершенно правильно. Он сам не хочет больше общаться со своим старшим сыном. И Макс Френцель заперся в своем рабочем кабинете и с того времени почти не выходил оттуда. И Юрген, младший брат Карла, отвернулся от него. В 1938 году, после «Хрустальной ночи» и Нюрнбергских законов, он уехал в Швейцарию; и с тех пор переписывался только с отцом.

Так Карл остался один. Только сестра Магда разделяла его взгляды. Она поддерживала фюрера, вышла замуж за члена партии. Но сестра никогда не была особенно близка Карлу. Другое дело отец и брат. А еще Берта… В 1937 году она уехала в Америку, и с тех пор он не знал о ней ничего.

Сам он женился, вполне выгодно женился на немке из хорошей семьи. И его Грета родила ему двоих крепких малышей. Но… Если говорить правду – полную правду, – то надо признать, что Карл Френцель не был счастлив в браке. При его должности он мог ездить к жене, в Берлин, хоть каждый месяц. На деле он пользовался этим правом лишь раз в полгода. Остальное время обходился девушками из числа заключенных. Выбирал то одну, то другую, проводил с каждой несколько ночей, дарил ей что-нибудь… А потом отправлял в газовую камеру. Уже несколько девушек проследовали по этой дорожке: через его постель в крематорий. Он не мог оставить их в живых: людей грязной расы, познавших близость с арийцем. И потом, некоторые слышали от коменданта странные признания… Прежде чем идти в постель, Френцель каждый раз напивался. И, пьяный, иногда выбалтывал правду о том, как относится к жене. Как ненавидит ее. Нет, еврейки не должны были этого знать…

Обершарфюрер Карл Френцель, член нацистской партии с безупречной репутацией, крупный руководитель, носил в душе настоящий ад. Он все время жил в этом аду, и не было оттуда никакого выхода, и никакой надежды тоже не было. Только все мучительнее становилось его беспросветное существование, все горячее адская топка…

Когда комендант вышел из барака, Хаим выпустил рукоятку ножа, который продолжал сжимать. Он не смог! Не смог ударить врага ножом – даже для спасения любимой! Грош ему цена!

Бекман, проводив начальника взглядом, пожал плечами и снова задремал. А Хаим и Сельма, не сговариваясь, тихо вышли из барака. Отошли за угол. Теперь Хаим мог обнять любимую уже не под угрозой наказания, не под дулом пистолета, а по желанию, по любви.

– Ты очень красивая! Очень! – шептал он. – Но я… я не могу тебя защитить! Что я за человек?! Что за человек?!

Сельма в ответ гладила его лицо.

– Ты очень, очень хороший, – говорила. – Именно потому, что не можешь убивать…

Однако в этот день им было не суждено остаться вдвоем, хоть на минуту вырваться из-под надзора нацистов. На этот раз их заметил капо Берлинер. Точнее, он заметил колье на шее у Сельмы.